Лев Рубинштейн - Музыка моего сердца
— Идёт, — сказал Эппингер, — сеньор Альбенис, не посрамите честь моего заведения!
Подросток пожал плечами, повернулся спиной к клавиатуре и сыграл тот же номер с небольшими сокращениями. Зал взорвался от восторга. Эппингер вбежал на эстраду, расцеловал музыканта в обе щеки и с поклоном поднёс ему сигару из собственного кармана. Но юное «чудо» вдруг вышибло сигару из рук хозяина, закрыло лицо ладонями и убежало из зала.
— Фу, какой темперамент у этого тореадора! — удивлённо произнёс Эппингер, нагибаясь за сигарой. — Ничего не поделаешь, джентльмены, ведь он родился в стране плащей и шпаг…
Так зарабатывало юное «чудо» свой обед в Нью-Йорке! С доном Анхелем всё было покончено. Узнав, что его сын в скитаниях по Америке заработал 12 тысяч песет, Альбенис-старший развёл руками и воскликнул: «Ступай дальше сам, сын мой, ибо ты можешь лететь на собственных крыльях!..» И на прощание подарил ему свои родительские советы, изложенные в виде стихов.
Так прошло детство Исаака Альбениса — без родителей, без дома, от эстрады к эстраде, от гостиницы к гостинице, от одного чужого человека к другому. Лондон, Лейпциг, Мадрид, Брюссель, Париж… Тридцати семи лет от роду он снова попал в Кордову.
Он отправился на улицу Аренас искать Мануэля с его гитарой, но не нашёл не только самого гитариста, но и дома, в котором жил Мануэль. На месте дома был магазин мод. Соседи знали только, что Мануэль Рейес давно уехал не то в Австралию, не то в Австрию, вместе с женой и дочерью.
Одиноко бродил по улицам Кордовы композитор Альбенис — известный в Европе музыкант, автор двух опер и множества пьес для фортепиано. Он снова посетил мечеть и долго стоял в тени колонн и арок, теребя бороду и прислушиваясь к голосу священника, который нараспев читал молитву в дальнем углу здания. Как всё это противоречило одно другому: радостно сияющая белизна арок, пестрота изразцов и гнусавый голос католического попа, жгучие лучи солнца снаружи и холодная тень внутри! А вечером — то колокола церквей, то заострённый ритм танца. И река, нищий «король Андалузии», загадочно притаившаяся среди отмелей…
Что-то щемило у него в сердце. Он сам был плоть от плоти этой страны, с её удивительной сменой печали и радости, гордого одиночества и мужественного веселья.
По возвращении в Мадрид он написал для фортепиано «Кордову». В этой пьесе нет ни величественных гробниц, ни романтических плащей, ни живописных контрабандистов. Она начинается смутными аккордами, потом чуть слышно пение церковного хора, но хор вытесняется танцем. И танец растёт, гремит, отталкивается от пола каблуками, стучит кастаньетами в высоко поднятых над головой руках — и в конце устаёт, и ласково повторяет в тишине свою первую, задорную тему, и замирает с улыбкой на самых верхних нотах. На эту вещь не обратили внимания. В то время в Испании увлекались музыкой Вагнера. Фортепианные сочинения кочующего пианиста Альбениса считались «лёгкой», концертной и не очень серьёзной музыкой.
Альбенис объездил всю страну. Он видел и слышал праздничные ночи в севильском предместье Триана, полуденную истому долины Гранады, блеск и шум порта в Кадисе, свежее дыхание утра на виноградниках Арагона, грубоватый юмор мадридских рынков, крики погонщиков мулов, рёв ослов, шум моря в Малаге — и над всем этим высокое испанское небо, на котором облака появляются редко.
Когда-то так же передвигался по Испании русский композитор Михаил Глинка. Один из немногих, он и в те времена изучал не старину, а музыку улиц, перебор гитар и короткие песни певцов — кантабров, с их внезапными сменами непосредственного чувства. Чувство это живёт у них в голосе и в пальцах, никуда не торопится и не любит, когда его выставляют напоказ.
Так пел и играл Мануэль Рейес. Так сочинял Исаак Альбенис, поэт своей страны.
Его слушали не слишком внимательно. В конце его короткой жизни испанские критики признали, что у него есть талант — неглубокий, но всё же талант. Так, «простая душа»…
Альбенис жил в это время в Париже и, пожёвывая сигару, читал статьи о себе. Его упрекали то в «иностранщине», то в том, что он не использовал ни одной подлинной народной мелодии. Да, ни одна народная сегидилья или малагенья не записаны им на ноты. Он сам их сочинял — так, как гитарреро Мануэль. Он сам был и певцом и сочинителем.
В конце жизни, больной, он провёл несколько месяцев на юге Франции, у подножия Пиренеев. Там, за снежными горами, лежала его родина. Его посетил испанский композитор Энрике Гранадос, который в сравнении с Альбенисом казался юношей, хотя был моложе всего на семь лет. Он не знал, что значит в детстве быть бездомным, а в зрелости непризнанным.
Он заметил на рояле ноты «Кордовы» с карандашной надписью: «Моей неблагодарной смуглянке».
— Это ваша знакомая? — спросил Гранадос.
— И ваша, — ответил больной.
«Смуглянка» была Испания. О ней он тосковал все свои дни, но ему больше не удалось её увидеть. Она осталась за горами.
Этюд в сером
Опять и опять облака. Самое непостижимое в них — это движение, которому нет ни начала, ни конца.
Ученик Парижской консерватории Клод Ашиль Дебюсси лежал на спине в лесу возле имения Плещееве, Московской губернии.
В венке из голых сучьев он видел небо. Из-за деревьев выходили облака. Неизвестно, когда эта процессия началась, неизвестно, когда она кончится. Облака шли мимо, не задерживаясь ни на секунду. Им не было никакого дела до людей. Они не могли остановиться, и никто не мог их остановить.
На фоне большой серой тучи пробежали клочьями мелкие, спешащие белые облачка. Они как будто говорили: «Не обращайте на нас внимания, мы здесь случайно, настоящие облака выше нас».
Клод Ашиль Дебюсси не раз смотрел на небо, которое было для него недосягаемо.
Серые, серые, серые лодки, корабли, рыбы, колесницы. Всё в сером, иногда с белыми краями. Облака плоские, рваные, со струями света в пробоинах, облака, играющие со светом. Темп всё тот же, очень замедленный. И шорохи в лесу.
Ветра было мало. Но когда он усиливался, вокруг раздавался невнятный шёпот. Шуршали опавшие листья.
Далеко за лесом прогудел почтовый поезд, шедший от Подольска к Москве.
Одно облако было непохоже на другие. По очертаниям оно очень напоминало остров Новую Гвинею. Дебюсси даже приподнял голову в удивлении. Но Новая Гвинея вскоре расплылась и стала похожа на другие облака. Ибо суть осенних облаков в том, что они похожи друг на друга.
Они плывут непрерывно — то быстрее, то медленнее, сливаясь, разливаясь, повторяясь. В сплошном линейном ритме движения серо-белого неба все они равны. И всё это происходит беззвучно.
— Это бесподобно! — воскликнул Дебюсси.
За его спиной зашелестели сухие листья.
— Разве? — спросил тонкий девичий голос.
Дебюсси привстал на локтях. Под соседним деревом стояла стройная девушка в костюме для верховой езды, с косами, убранными под чёрную шапочку. У неё было круглое, белое, капризное личико и вздёрнутый носик.
— Что вы здесь делаете, Клод? — спросила она раздражённо.
— Я смотрю на облака, — сказал Дебюсси.
Соня фон Мекк ударила хлыстиком по кусту, с которого посыпались мелкие, сморщенные листочки.
— На облака? Прекрасно! — воскликнула она. — И это в ту минуту, когда всё-всё-всё рухнуло! Навсегда! Навеки!
— Что вы имеете в виду? — удивлённо спросил Дебюсси.
Соня бросила хлыстик на траву, упала на колени и заплакала.
— Теперь на наших уроках будет присутствовать мадам Боннэ! — всхлипывала она.
— Зачем это?
— Затем, чтоб мы с вами не целовались!
— Позвольте, — сказал Дебюсси, — но мы не целовались!
— Мама́ всё знает! Она знает, что мы целовались во Флоренции, на крокетной площадке, на вилле Оппенгейм! Это Пахульский донёс! Он любимчик мама́!
Роман восемнадцатилетнего Клода Дебюсси с дочерью русской вдовы-миллионерши Надежды Филаретовны фон Мекк начался уже два года тому назад. Соне тогда было четырнадцать лет, и студент консерватории Клод Дебюсси был её учителем музыки.
Целовались они действительно только один раз. Соня потребовала от своего учителя, чтоб он поклялся, что женится на ней немедленно, как только мама согласится на их брак. Клод не возражал, но будущие супруги решили всё это держать в глубокой и страшной тайне.
— Откуда вы взяли, что ваша мать всё знает? — спросил Клод.
— Зачем же она приказала этой старой дуре Боннэ торчать на наших уроках?
— Почём я знаю! Может быть, затем, чтоб вы лучше занимались… Вы стали очень плохи на фортепиано.
— Какой вздор! Это Пахульский донёс!
— А это вы откуда взяли?
— Я это чувствую!
— Пу-а! — фыркнул Клод. — Вы ужасно чувствительны!
— О! Вы ничего не знаете! Гретнер просил моей руки и получил отказ! Он уволен!
