Николай Гарин-Михайловский - Студенты (Семейная хроника - 3)
В передней раздался звонок. Аннушка бросилась отворять. Вошел Карташев.
- А-а! - точно проснувшись, приветствовал, вставая, Корнев.
- Спал?
- Нет... - нехотя ответил Корнев. - Что новенького?
- Целый скандал, Васька, - я писателем стал.
- Вот как...
- То есть какой там к черту писатель... Писал, писал, потом под стол бросил... А потом решил тебе все-таки прочесть.
- Интересно.
- Плохо.
- Посмотрим... Ну, что ж, читай.
- Так сразу?
- Чего же?
Карташев с волнением развернул сверток, сел и начал читать.
Корнев слушал, думал о своей встрече с Ивановым и иногда вскользь, рассеянно говорил:
- Это недурно.
Карташев кончил.
- Ну?
Корнев неохотно оторвался от своих мыслей, посмотрел, развел руками и сказал:
- Мой друг... Несомненно живо... Я, собственно, видишь ты...
Он опять остановился.
- Видишь... - опять лениво начал Корнев. - Писатель... Ведь это страшно подумать, чем должен быть писатель... если он не хочет быть, конечно, только бумагомарателем. Как мне представляется писатель-беллетрист. Ты беллетрист, конечно... Это человек, который, так сказать, разобрался уже в сумбуре жизни... осмыслил себе все и стал выше толпы... Этой толпе он осмысливает ее собственные действия в художественных образах... Он говорит: вот вы кто и вот почему... Твой же герой, - ты сам, конечно, - среди общей грязи умудряется остаться чистеньким... Но других пересолил, себя обелил, - надул сам себя, но кого другого надул? И если ты можешь остаться чистеньким, то о чем же речь, - все прекрасно, значит, в этом лучшем из миров. Если бы ты имел мужество вскрыть действительно свое нутро, смог бы осмыслить его себе и другим... Скажи, Тёмка, что ты или я можем осмыслить другим? Мы, стукающиеся сами лбами в какой-то темноте друг о друга! Мы, люди несистематичного образования, мы в сущности нищие, подбирающие какие-то случайно, нечаянно попадающиеся нам под ноги крохи; мы, наконец, даже без опыта жизни, когда притом девяносто девять из ста, что и этот опыт окончательно пройдет бесцельно вследствие отсутствия какого бы то ни было философского обоснования...
По мере того как Корнев говорил, он краснел, жилы на его шее надувались, он смотрел своими маленькими зелеными глазами, впивался ими все злее в лицо Карташева и вдруг, сразу успокоившись, вспомнив вдруг Иванова, пренебрежительно, почти весело махнул рукой:
- Нет, мой друг! Какие мы писатели... И ко всему этому, какой талант нужен, чтобы все это было и не узко, и без всякой скучной морали, законно, было бы и вкусно, и понятно, и, наконец, настолько правдиво, чтобы с твоими выводами не мог не согласиться читатель.
- Какой читатель? Иванов может не согласиться, потому что ему тенденция нужна.
- Да какая там к черту тенденция: образование нужно... Есть писатели, на которых все мирятся... И рядом ты... У них, черт их знает, какой размах, и всякая тенденция занимает только свое место... а ты пошлялся с Шацким...
Корнев, заметив угнетенное лицо Карташева, оборвался.
- Я не хотел бы тебя огорчать... У тебя даже есть, если хочешь, несомненная способность передавать свое впечатление, но именно... надо, чтобы и было что передавать. Понимаешь!.. Положим, что у тебя мозоль болит... Не станешь же ты об этом говорить, хотя бы, может быть, нашелся целый кружок людей, у которых тоже оказались бы такие же мозольные интересы... Самое большее в таком случае: ну, и будешь мозольных дел мастер.
Карташев лег на кровать, закинул руки за голову и, сдвинув брови, молча слушал.
- Это, конечно, верно... - нехотя заговорил он, когда Корнев замолчал. - Какой я к черту там писатель.
- То есть ты, конечно, можешь быть писателем, тянет же тебя... но, как какой-нибудь самоучка с задатками, музыкант, может сделаться артистом только тогда, когда разовьет свой талант... А без этого он будет просто бандуристом.
- Хотя Баян был тоже только бандурист... Гомер не знал современной науки, а останется Гомером навсегда.
- Но Гомер понимал и осмыслил всю свою жизнь... А в нашей обстановке один талант Гомера без знания и понимания современной жизни и ее задач что бы сделал? какой-нибудь крестьянин... что он поймет?
- И все в конце концов сводится, - уныло сказал Карташев, - что если не писать в духе какого-нибудь Иванова, то и нет больше нигде света.
Корнев пренебрежительно махнул рукой, прошелся и сказал:
- Обо всем этом говорить можно разве с точки зрения несоизмеримости того, что требуется от настоящего писателя и что мы с тобой можем дать...
Наступило молчание.
- Но скажи, пожалуйста, ты себя считаешь образованным человеком?
- Я? - с искренним ужасом остановился Корнев. - Никогда, конечно... Такой же запутанный, как и все мы.
- Вася, но как же распутаться? Как же добраться до истины?
Корнев пожал плечами.
- Есть небольшие кружки... но истина ли это или результат недостаточности истинного знания, откуда я знаю?
- Но, собственно, что требуется для того, чтобы быть образованным человеком? Что читать? Какие вопросы интересуют теперь образованных людей?
- Видишь ты... Я, конечно, в общем... Во времена Белинского решались разные принципиальные вопросы... Ну, помнишь там... ну, вот вопросы эстетики: искусство для искусства. Но жизнь подвинулась, - собственно, и тогда за этой принципиальной стороной, как всегда, скрывалась также практика вещей, но теперь жизнь подвинулась, и эта практика, ну, осязаемее, что ли, стала, ближе подошли мы к ней... Теперь идет решение разных политических, экономических вопросов... На Западе теории там известные... У нас своя собственная точка зрения устанавливается: автор "Критики философских предубеждений против общинного землевладения", автор статей "Что такое прогресс?".
- А кружок Иванова к каким относится?
- Это уже другая разновидность. Они, видишь, взяли свою собственную точку приложения. Они не желают у нас повторения, например, берлинских событий тысяча восемьсот сорок восьмого года, потому что это будет на руку только буржуазии.
- Почему?
Корнев почесал затылок.
- Ты знаешь, какая разница между либералом и социалистом?
Карташев напряженно порылся в голове.
- Собственно... - начал было он и быстро, смущенно кончил: - Нет, не знаю.
Корнев объяснил. Затем разговор перешел на задачи ивановского кружка, и Карташев опять возбужденно слушал.
- Если они отрицают Запад, значит, они те же славянофилы? - спросил он.
- В сущности, видишь ты... есть разница... Они считают, что у нас есть такие формы общежития, к которым именно и стремится Запад. И вот с этой точки зрения и говорят они: к чему же излишние страдания и ломка, когда ячейка мировой формулы уже имеется у нас?
- Это община?
- Да.
- Из-за чего же они борются? Это ведь есть уже.
- Видишь ты... Что-то в жизни ломает эту общину: надо такую организацию, чтобы не сломало ее.
Корнев, как знал, объяснял и смущенно кончил:
- Я, собственно, впрочем, не ручаюсь за верность передачи.
- То есть решительно ничего не понимаю, - сказал Карташев.
Корнев смущенно развел руками.
- Чем богаты, тем и рады.
Карташев вздохнул.
- Так и буду всю жизнь каким-то болваном ходить.
- Проживешь... будешь служить, судить... защищать...
- Этим только и жить, Васька?
Корнев пожал плечами:
- Живут...
- Значит, не в этом сила?
- Черт его знает, в чем сила.
Карташев ехал от Корнева, подпрыгивая на своем ваньке, и уныло смотрел по сторонам. Он вздыхал и думал: "Но если есть действительно непреложные законы жизни, то как же жить, не имея о них никакого представления? Или, может быть, не ему и заниматься придется всем этим? Кто-то там где-то и будет ведать. Но ведь и он будущий этот кто-то... он же юрист". Карташев тяжело вздохнул. "Да, лучше было бы взять себе какую-нибудь специальность. А может быть, и так проживу... живут же люди... Вон идет, и вон, и вон... По мордам видно, что ничего им не снится... Ну, газеты каждый день буду читать... Каждый день в газете какой-нибудь новый вопрос. Два-три года каждый день читать газету, и не заметишь сам, как по всем вопросам будешь все знать... Черт с ним, брошу глупый абонемент, что мне в самом деле скажет какой-нибудь Шлоссер... Подпишусь на газету и буду каждый день читать. И буду заниматься: пора, а то срежусь (сердце Карташева екнуло)... прямо буду зубрить, как Корнев анатомию, и отлично... это вот верно... по крайней мере, теперь чувствую, что стою на действительной почве. Ну, не писатель; экое горе... а все-таки на второй курс перейду, курить бросил, на втором курсе, а там каникулы, домой". Карташев вспомнил о Верочке. "И она пусть убирается к черту... Точно в самом деле так клином и сошелся свет... Проживем!"
Карташев на радостях, что нашел наконец выход, прибавил даже лишний гривенник извозчику.
На этот раз Карташев засел за лекции так, как, казалось, давно и следовало. Он читал, составлял конспекты, зубрил на память и медленно, но упорно подвигался вперед. Это не было, может быть, истинное понимание, истинное знание, может быть, это даже не был просвет, а был все тот же в сущности мрак, но у Карташева в этом мраке вырабатывалось искусство слепого: он ощупью уже знал, как и где от такого-то пункта искать следующего. Он знал, что каждая философская система, которую он брал теперь одну за другой приступом, будет несостоятельна, и его интересовало: в чем именно несостоятельна? Он старался угадать, но каждая из систем казалась неуязвимой. А когда он заглядывал дальше и узнавал ее слабую сторону, он удивлялся, как сам не мог додуматься до такой простой вещи. Разрушение некоторых систем вызвало в нем самое искреннее огорчение. Симпатична была школа стоиков по ясности изложения, эпикурейцы прельщали содержанием, но уж как-то слишком откровенно все у них выходило; киренаики были тоже в сущности эпикурейцы, но скромнее.
