Валерий Медведев - Сверхприключения сверхкосмонавта
"Так, ещё одно прозвище", — подумал я, не обращая внимания на слова Киркинского.
— Ну, что нового? Какие новые безумные идеи носятся в нашем воздухе? — спросила Вера Лену Марченко.
— В воздухе носится такая безумная идея, — сказала Лена Вере, — что когда ты не спишь, то ты спишь, а когда ты спишь, ты не спишь!..
— Эта идея безумная! — согласился с девчонками Маслов.
— Но достаточно ли она безумна, как сказал Нильс Бор, — вопросил всех Лев Киркинский, — чтобы быть воистину гениальной?
При этом разговоре все, конечно, не сводили с меня глаз, а точнее, с догрузочного мешка. Я поставил его перед собой на ступеньку лестницы.
— Ещё одна загадка, — сказала Вера Данилова, — мешок… Что это за мешок? И что бы это значило?
— По-моему, это исторический мешок, которым кто-то когда-то кого-то из-за угла прибил, — предположил Киркинский.
Я, конечно, мог прихлопнуть Киркинского сразу, лично, но мне нужно было прихлопнуть сразу всех.
— Римский поэт и сатирик Ювенал около двух тысяч лет назад писал, — сказал я, обращаясь ко всем и в особенности к Кутыреву, который то выглядывал из-за широкой спины Маслова, то скрывался, — что люди, слоняющиеся без дела (слова "слоняющиеся без дела" я подчеркнул интонацией), требуют только хлеба и всяческих зрелищ!.. — С этими словами я попробовал пройти в актовый зал. Но охрана, сплотившаяся вокруг Маслова, не пустила меня.
— Всесторонним и посторонним вход воспрещён, — сказал Маслов, обращаясь ко мне. — Посторонним в том смысле, кто не участвует в спектакле.
— У вас здесь будет генеральная репетиция? — спросил я Маслова.
— Генеральная, — подтвердил Маслов.
— А знаешь, почему она называется генеральная? — спросил я у Маслова.
— Почему? — спросил Маслов.
— Потому, что на этой репетиции буду присутствовать — я, генерал Иванов. Я вообще удивлен, что не получил пригласительного билета на генеральную репетицию. Вам бы следовало пригласить меня, посоветоваться со мной, получить, в конце концов, моё разрешение.
— Крупноблочная мысль, — сказал Лев Киркинский.
— А что ты от него хочешь? — удивился Маслов. — Ведь он сейчас спит, а во сне человек не отвечает за свои слова и поступки.
"Что такое? Что такое? Что такое? — запрыгало у меня в голове. — Откуда они знают о сне наяву, и о яви во сне? Идёт утечка информации, но каким образом и откуда?" Я снова попытался пройти силой в актовый зал, не очень идя на обострение, но меня снова не пустили.
— Вы что, хотите, чтобы в воздухе появились неопознанные летающие предметы? — спросил я.
— Потомок Чингис-Хама, — сказала Лена Марченко.
— Частица нейтрино, — сказал я, — не вступает в реакцию ни с кем и ни с чем на свете.
— Вот тебе за всё пора бы и голову оторвать, — сказал Маслов.
— Есть такие… так называемые, я даже не знаю, как их назвать, ну, одним словом, планарии. Если у планарии оторвать голову, она у неё снова отрастает, — возразил я.
— У планарии отрывать голову не стоит, — сказал Лев Киркинский, — а у тебя стоит.
— Когда вы успеете, я не говорю — сможете, оторвать мне голову, к тому времени она у меня уже будет регенерироваться.
— А неужели и вправду есть такие, планарии, что ли? — спросила меня на этот раз вполне серьёзно Вера Данилова. — Я думала, что только у ящериц хвост отрастает.
— Да, есть! Когда оторванная голова будет отрастать, я вам позволю оторвать свою голову, чтобы продемонстрировать.
— Представляю, как это будет ужасно, — сказал Виктор Маслов, две головы Юрия Иванова! Тут от одной-то столько неприятностей а там две!.. Хоть с планеты Земля убегай!..
— Ребята, да пропустите вы его, — сказал Кутырев, — его всё равно не переговоришь.
Я вскинул догрузочный мешок на плечи и…
— А это, — спросил Кутырев, скосив глаза на мой мешок с прессованными опилками, — это у тебя не взорвётся?
— Если мне ваши штучки-мучки понравятся, то не взорвётся…
— Но он же действительно посторонний, — остановил мое продвижение Маслов, — посторонний для нас и для всего нашего дела. Я понимаю, что, если бы он что-то понимал в театре…
— Когда с ним дерёшься, — поддержал Маслова Киркинский, — то от него действительно можно что-то почерпнуть. А тут… Чего он будет нам глаза мозолить!?
— Я, конечно, в ваши дурацкие игры не играю, но я знаю правила всех, даже самых дурацких игр!
— Сказал мистер Икс плюс Игрек минус Зэт… — съязвила Марченко
— Знаешь, Иванов, — сказал Борис Кутырев, — хоть мы и считаем тебя всесторонне развитым человеком, но в твоём развитии есть ущерб и предел. Зачем ты лезешь к нам на репетицию, ничего в ней не понимая?
— Ты же в системе Станиславского ни бум-бум, — поддержал Кутырева Лев Киркинский, — а у нас здесь собрались звезды школьной самодеятельности.
— Так, — остановил я Киркинского одновременно волевым жестом и ещё более волевым взглядом. — Значит, вы звёзды школьной самодеятельности и, как звёзды, вы считаете, что я не знаю теории Станиславского?
— Да, мы в этом убеждены, — заупрямился Киркинский. — Читал ты умопомрачительного много и знаешь только то, что знаешь и сколько знаешь, но не больше, но о системе Станиславского, я убеждён, ты не имеешь никакого представления.
— Ты, Киркинский, прав только в одном: в том, что я не изучал систему Станиславского, не изучал, но… — я обвел звёзд школьной самодеятельности телескопическим взглядом и добавил: — Но я её знаю назубок.
Наступила такая, я бы сказал, фокусническая пауза, во время которой со мной случилось что-то удивительное для меня, хотя я и привык ничему не удивляться в себе. Во мне возникло ощущение, что я знаю и прекрасно разбираюсь в системе Станиславского. Это ощущение переросло у меня в уверенность, что я действительно знаю и разбираюсь в системе Станиславского, хотя я и ни разу не брал в руки книгу об этой системе.
Кажется, удалось выжать из моего мозга в смысле КПД ещё часть капэдэшек! Это вам уже не шестью шесть, как сказал дядя Петя, это уже, может быть, все шестью восемь.
То, что произойдёт дальше, дорогие товарищи потомки, я должен сначала объяснить. Сначала для самого себя, а потом и для вас.
Как могло случиться, что я, не изучая систему Станиславского, вдруг прекрасно в ней разбираюсь? Как это получилось? Вычислительная машина может решать любую математическую задачу, начиная с таблицы умножения и кончая самыми невероятными интегралами, так как всякое, даже самое сложное решение есть точная комбинация всевозможных цифр. Вот и мои знания о системе Станиславского родились сами собой из какой-то таинственной таблицы уважения к знаниям, накопленным человеком, таблицы уважения, которой мой мозг, вероятно, владел чисто механически. Ведь любое знание — это тоже точная комбинация точных слов.
— Значит, вы считаете, что я не знаю систему Станиславского? Я обвёл взглядом всё созвездие школьной самодеятельности.
Все смотрели на меня с недоверием, и больше всех сомневался в моих словах Арутюн Акопов — звезда фокусов и самодеятельной манипуляции. Последний фокус, который он показывал вчера в классе перед уроком, он назвал: "Законы физики не уважая". Фокус в общем-то ерундовый. Акопов клал на ладонь линейку, потом переворачивал ладонь к полу, и линейка по законам гравитации падала на пол. Потом он снова поднимал линейку, снова клал её на ладонь и опять переворачивал ладонь к полу, И на этот раз линейка не падала на пол.
— В общем-то в каждом деле есть свой фокус, — сказал я, обращаясь больше всего к Акопову. — Твой фокус, Арутюн, заключается в том, что у тебя пришита к манжете и надета на средний палец тонкая прочная нить под цвет кожи. Вот под эту нить ты второй раз, чуть сгибая ладонь, незаметно подсовываешь линейку. — Я помолчал и продолжил: — Но в системе Станиславского нет фокуса, в ней есть секрет. А секрет этот заключается в том, что… — Я снова сделал паузу, напоминающую многоточие, и продолжал: — Взгляды Станиславского на мастерство актёра складывались на основе реалистических традиций русского театрального искусства XIX века, заложенных творчеством Александра Сергеевича Пушкина, Николая Васильевича Гоголя, Александра Николаевича Островского и нашедших воплощение в игре Щепкина, Шумского, Мартынова, Садовского, — перечислял я фамилии, и это перечисление доставляло мне истинное удовольствие.
Затем я сказал, что он, то есть Станиславский, стремился постигнуть общие законы актёрского творчества. Потом я остановился на том, что у него была (и я чуть было не сказал: "как и у меня") большая склонность к самоанализу, о чём свидетельствуют его дневники (и я чуть было не сказал: "как и мои"). Но здесь меня неожиданно перебил голос Льва Киркинского:
— У меня есть слабая надежда, что ты, Иванов, не знаешь, в каком году встретился Станиславский с Немировичем-Данченко?
