Анатолий Петухов - Сить - таинственная река
— Ты, Вася, доставай обед да поешь! — крикнула из кухни Дарья. —А я уж достираю...
— Ладно... Сначала воды приносу...
Гусь взял ведра. Витька спросил, не надо ли чего помочь.
— Ну что ты? Мне только воды наносить...
В сенях он шепнул Сережке:
— Пусть приходит, когда мамка на реку уйдет!
Можно было подумать, что Танька стояла в сенях: она появилась на пороге, едва Дарья с корзиной белья
вышла из дому.
— Ты бы хоть помог матери белье нести.
— Так я же тебя ждал! — смутился Гусь.
— Ждал... Иди, догоняй, а я уж посижу...
Гусь нахлобучил на голову кепку и босой выбежал на улицу. Он догнал мать у скотного двора.
— Давай, помогу! — и взялся за ручку корзины.
— Что ты, что ты? Унесу я, беги домой, беги!..
Но Гусь все-таки взял корзину и широким шагом стал спускаться к реке. Мать едва успевала за ним.
«Господи! Как он вырос! — думала она, и материнское сердце ее замирало от радости за сына. — И на одежу,
и на обутку сам себе заробил... И жить-то враз легче стало...»
Они дошли до реки. Гусь поставил корзину на камень, сказал:
— Когда выполощешь — встречу.
— Ой, полно не дело-то говорить. Будто белье не нашивала? Сама принесу. .
Танька сидела у окна. Фуфайка, рябая от дождевых капель, была расстегнута, из-под нее виднелась кремовая
кофточка. Сапожки Танькины стояли у порога, она была в одних капроновых чулках. Гусь сел к столу и только
теперь заметил, что Танька не в духе. Она, не мигая, смотрела на свои ноги, а черные брови ее были сердито
сдвинуты.
— Ты завтра едешь? — спросил Гусь, хотя отлично знал, что она едет именно завтра. Но спросил потому,
что надо было что-то сказать.
— Дура я, сегодня надо было уехать!
— Почему? — встревожился Гусь.
— Потому что ты обманываешь меня! — зеленоватые Танькины глаза сверкнули холодно.
— Я обманываю?
— Не я же!
— Ты говори толком. В чем я тебя обманул? Когда?
— Во всем.
— Неправда!
Танька достала из кармана фуфайки свернутую газету и бросила ее на стол.
— Читал?
— Что?
— Да то, что про вас написано!
— Ну, читал.
— Так чего притворяешься?
— Таня, я тебя не понимаю, — сдержанно сказал Гусь.
— Да что тут понимать? — она быстро развернула газету. — Здесь ясно написано! Вот: «Василию Гусеву
нет еще и шестнадцати, но он уже передовик производства, познавший радость труда. После восьмилетки он
мечтает, — здесь Танька сделала выразительную паузу, повысила голос и повторила: — он мечтает... стать
комбайнером, чтобы вот так же умело водить степной корабль по просторам колхозных полей».
Лишь теперь Гусь понял, в чем дело. Он растерянно заморгал.
— А ты мне что обещал?
— Понимаешь, тут немножко не так было, — начал объяснять Гусь. — Я не говорил, что мечтаю...
— По-твоему, в газете пишут неправду? — перебила его Танька.— Нет уж!.. Я думала, что мы будем
встречаться каждый день, станем вместе ходить в кино... А ты, ты обманул меня!
— Таня, послушай!..
— Чего слушать, чего? Если бы ты думал обо мне, ты бы не пошел на комбайн. В городе комбайнов нету.
— Между прочим, это главная работа, поняла? Если мы хлеб не будем убирать, и тебе в городе жрать нечего
будет! — повторил он слова Прокатова.
— Ого как! Уж не хочешь ли ты сказать, что и на комбайн пошел ради меня?
— Ничего я не хочу, — окончательно запутался Гусь.
— В общем, я тебя поняла. Завтра можешь меня не провожать — не нуждаюсь...
Танька шмыгнула носом раз, другой, потом наклонила голову и заплакала.
Это было самое страшное. Гусь не мог выносить, когда плакала мать, а тут плачет Танька. Лицо Гуся стало
наливаться краской, потом кровь отхлынула, и он сказал чужим голосом:
— Если ты не перестанешь... Если ты мне не веришь, я... я — повешусь! — и сам чуть не заревел от жалости
к Таньке, от жалости к самому себе.
Танька мгновенно перестала плакать и испуганными, полными слез глазами уставилась на Гуся.
— Ты что, Вася? Не смей...
Гусь чувствовал, как жгло в уголках глаз и, чтобы Танька не увидела его слез, навалился грудью на стол и
уронил голову на руки.
Танька вскочила, подошла к нему.
— Вася, не надо! Я верю, слышишь? Верю! Ну? — она осторожно обняла его за шею и чуть-чуть, точно
боясь обжечься, прикоснулась губами к его уху. .
...На другой день так же моросил дождь. Танька, Сережка и Гусь, втроем, шли на станцию. Гусь нес Танькин
чемоданчик, а Сережка, чтобы не мешать сестре и другу, то убегал вперед и швырял в Сить камешки, то лазил в
малинниках, отыскивая редкие, еще не опавшие ягоды.
За два дня до Октябрьских праздников выпал снег. Выпал он на скованную морозом землю, и потому как-то
неожиданно быстро все забелело вокруг — и лес, и поля, и пожни, н крыши домов. Даже проселки, на которых еще
не успели проложить первый санный след, матово светились снежной белизной.
По этому первому снегу и прибежали в Семениху ученики-интернатники на короткие осенние каникулы.
Витька, Сережка и Гусь еще в пути договорились уйти рано утром в верховья Сити проведать бобровое
поселение. Возле Серёжкиного дома они еще раз уточнили, кому что брать с собой, и разошлись.
Около дома Гусевых, у изгороди, лежал штабель сосновых бревен. Их, видимо, привезли вчера: след от
тракторных саней, да и бревна были припорошены снегом.
— Это что, мама, дрова нам такие привезли? — спросил Васька, швырнув в угол сумку с учебниками.
— Какие же это дрова? — Дарья вы-терла руку о передник, села на лавку. — Иван-то Прокатов с бригадиром
заявленье в контору писали, просили, чтобы колхоз дом починил.
— Чей дом? — не понял Гусь.
— Да наш!.. Вроде как я-то инвалид, а ты еще школьник. А изба-то, того и гляди, развалится.
— Ну?
— В конторе и согласилися. Вот и привезли бревна-то. А тес на крышу, бригадир сказал, весной привезут.
Утрось вот тут сидел, сказывал. Халупу, говорит, вашу раскатаем, что годное есть, выберем, а ставить будем из
нового лесу. Платить, говорит, копейки не надо будет, всё за счет колхозу сделают.
— Так-то хорошо бы!
— Да как не хорошо!.. Этот бригадир не барахвостит, раз уж обещал...—Дарья хотела сказать, что, по словам
бригадира, правленцы пошли на это в надежде, что Васька после восьмилетки останется работать в колхозе, но
промолчала. — А вы чего это на улице стояли? — спросила она. — Поди, опять в лес сряжаетесь?
— Конечно!
— Надолго ли?
— На три дня. Седьмого вечером вернемся. Всю Сить хотим пройти...
— А Танька-то разве не приедет на праздники?
— Нет. Сережка говорил, их в Москву на экскурсию отправят...
— Ну!.. Гли-ко ты, и так в городе живет, а еще и в Москву... А я-то думала, может, она приедет, дак и ты бы в
праздник дома был... А уйдешь, так я и стряпать ничего не стану, потом уж если... Ты думаешь, мне легко одной
дома куковать, когда все гуляют да веселятся? В будни легче, живешь, будто так и надо, а как праздник приходит,
сама не знаю, куда себя деть... Ведь не было у меня счастья-то, нисколечко, Васенька, не было!..
Гусь нахмурился. В словах матери, в ее голосе не было жалобы. Но как-то само собой вылившееся признание
о том, что счастье обошло ее стороной, неожиданно сильно задело душу Гуся. И он понял, что на этот раз нельзя
оставлять мать одну на весь праздник.
— Послушай, мама! — сказал он. — Сделаем так. Сходи сейчас в магазин, купи чего надо к празднику да
мне в лес сухариков. Я вернусь шестого вечером, а седьмого с утра мы с тобой постряпаем — рыбник сделаем, ухи
наварим, можно пирожков с капустой напечь. И потом я ребят приглашу — Сережку, Витьку... Ладно?
— Смотри сам, как лучше... У меня ведь одна думка: как жить-то буду, когда совсем одна останусь?.. Не
уезжал бы ты в город-то. Вот и дом справят, дак живи и живи.
— Я никуда не уеду. А если и придется уехать — ты будешь со мной. Одну тебя я все равно не оставлю...
— Ох, кабы так-то было, сынок!
Ноябрьская ночь не летняя. И место вроде бы сухое, за ветром, и костер горит жарко, а все-таки зябко. Витька
и Сережка во сне жмутся ближе к огню, а Гусю не спится.
Прав был Прокатов — властную силу имеет земля, та земля, на которой он, Гусь, убирал хлеб, на которой
шумит вот этот дремучий лес и протекает обжитая бобрами Сить. Его детство прошло здесь, под этим небом, в
тихой деревеньке с разноголосым скрипом дверей, мычаньем коров и пеньем петухов по утрам, с пряным запахом
разнотравья вперемешку с запахами хвои и спелого хлеба.
И сейчас Гусь думал о том, что те, кто когда-то покинули Семениху и теперь приезжают лишь затем, чтобы
