Эмма Выгодская - Пламя гнева
Эдвард схватил толстую бамбуковую палку и побежал в сад. Змея уже уползла в траву. Эдвард позвал Ван-Хемерта, и они вдвоём обыскали сад. Змеи нигде не было.
Несколько минут спустя Эдвард увидел её. Улар-лананг обвилась вокруг ствола дерева. Это была крупная змея из породы пифонов, с чёрно-жёлтым пятнистым телом и маленькой головой. Она раскачивалась на двухметровой высоте, угрожая каждому, кто пройдёт под деревом. Эдвард с Ван-Хемертом с двух сторон подступили к змее. Длинными палками они скинули змею на землю и разбили ей голову. Издыхая, змея долго ещё шевелилась. Все столпились вокруг. Только тут начали вспоминать, кто первый увидел змею.
— Кто же отогнал змею от ребёнка? — спросил Эдвард.
— Здесь была девочка, — сказал Эду.
— Где?
— Здесь! — Эду показал на угол сада, где к забору с внешней стороны прислонился домик Кадат.
— Какая девочка? — встревожилась Эвердина.
Тут она увидела синий саронг, и Ван-Хемерт вытащил из-за забора смущённую, не успевшую убежать Дакунти и насмерть испуганного маленького её брата.
— Что это за дети? — спросил Эдвард.
— Прости меня, туван! — старая метиска бросилась ему в ноги. — Я спрятала этих детей… Они мне приходятся сродни. Раджа хотел забрать их в деревне, как забрал их старшую сестру, Аймат.
— Аймат-Си-Кете? — быстро сказал Эдвард. — Я помню её. Пускай эти дети живут здесь!
— Их надо прятать, туван! — плача, выговорила Кадат. — Адхипатти разгневается, если узнает.
— Никто не тронет этих детей в моём доме, пока я здесь, — сказал Эдвард. — Пускай они играют в моём саду!
Глубокая канава, которой Эдвард велел окружить сад, не уберегла дом от змей. Улар-лананги переползали канаву или их кто-то приносил в сад. В кратоне раджи умели обращаться со змеями.
Эвердина больше не пускала Эду в сад. Она отослала в Батавию свою малайскую няньку и глядела за ребёнком сама. И всё по дому Эвердина теперь делала сама, не доверяя никому.
В доме не хватало самых необходимых вещей — обувь, бумагу, нитки, даже сахар надо было везти из Батавии. Сахарный тростник рос в этих местах, крестьяне сосали его в зелёном виде, но сахара в Лебаке не варили. Пшеничной муки нельзя было достать на много палей в окружности; население ело лепёшки из кукурузной муки пополам с сушёной травой. Эвердина очень страдала от отсутствия европейского хлеба, но не хотела пускать в дом странствующего торговца, который мог бы приносить им хлеб.
Даже мыла не было у Эвердины. Она стирала песком и больно натирала себе руки. Дакунти, яванская девочка, неожиданно пришла к ней на помощь.
— Зачем песком стираешь, ньо-ньо? — удивилась Дакунти. Она сбегала на пустырь и принесла каких-то мягких светло-зелёных шишек. Размоченные в кипятке шишки дали настоящую мыльную пену.
Дакунти оказалась полезна в доме. Она умела варить краску из орехов, умела от руки разрисовывать ткани. Сидя на полу, на скрещённых ногах, она в полдня сшила Эвердине белую кабайю — просторную яванскую блузу с оторочкой — и сама разрисовала её от руки зелёными и голубыми рыбками.
— Что тебе подарить, Дакунти? — спросила у неё Эвердина.
Дакунти смутилась. Она показала Эвердине на буквы, нарисованные на кубиках Эду.
— Подари мне это, ньо-ньо! — попросила она.
— Ты хочешь научиться читать? — удивилась Эвердина.
— Да, — сказала Дакунти. Тёмные глаза у ней заблестели под припухлыми малайскими веками. — Хочу читать, как ты читаешь!
Эвердина показала девочке голландские буквы, и через неделю-полторы Дакунти уже складывала из кубиков слова.
— Этот народ очень способен к наукам, — твердил Эдвард. — О, если бы только дать им свободу!..
У них по-прежнему не было хлеба; вся семья уже неделю ела кукурузные лепёшки. У Эвердины распухли дёсны.
Незнакомый малаец остановил Эдварда возле дома. Он говорил на языке приморских малайцев, — значит, был городской, тёртый, из приморских мест. Малаец сказал, что у него есть булочная в Серанге и что он может постоянно привозить Деккерам хлеб.
Эвердина разглядела малайца из окна.
— Мне не нравится этот человек, — сказала Эвердина.
Старая Кадат присоединилась к ней. Малаец внушал метиске отвращение. Она встревожилась, когда Эдвард дал малайцу вперёд деньги, но ещё больше испугалась, когда человек принёс в дом два больших пшеничных хлеба.
— Уходи! Уходи! — Кадат прогнала малайца.
— Что это значит? — рассердился Эдвард. Он хотел вернуть человека.
— Нет! Нет! — Кадат схватила его за руку. — Не давай никому есть этот хлеб!
Эдвард смутился.
Ява, страна ядов, знает все виды убивающих средств — и медленные, и молниеносно действующие. Злые соки бродят в растениях её лесов, губительная плесень выступает на серой коре ядовитого дерева анчара; колючий кустарник на склоне горы встречает человека смертельным укусом.
— Объясни мне, что это значит? — Эдвард разломил принесённый малайцем хлеб.
— Нет! Нет! — Кадат упала ему в ноги.
— Хорошо, я сделаю пробу.
Эдвард отломил кусочек хлеба и дал его Минтье.
Прошёл день, другой — кошка была здорова.
— Ты напрасно напугала всех, старая, — сказал он Кадат.
— Подожди ещё, туван! — умоляла метиска.
Прошло ещё два дня, — Минтье сделалась грустна.
Она перестала есть, забилась в угол.
Весь дом ходил за кошкой, как за опасно заболевшей дочерью. Но Минтье не поднимала головы со сложенных лапок.
День спустя она начала визгливо мяукать, кататься от боли. Ужасные рези мучили кошку, изо рта шла кровь и пена.
Старуха-метиска ходила бледная, с расширенными глазами. Страдания Минтье словно напомнили ей о чём-то.
Наконец Минтье издохла в страшных мучениях.
— Вот так он погиб! — зарыдала метиска.
— Кто, Кадат? Кто?
— Он, он, мой туван! — Кадат ломала руки.
— Ты мне всё расскажешь, Кадат, — сказал Эдвард.
Он ушёл к метиске и просидел с нею в её пристройке до темноты.
Он был бледен, когда поздно вечером шёл обратно домой через сад.
В стеблях листьев водяной пальмы есть жёсткие, точно металлические, очень тонкие волоконца. Стебель крошат на куски, и искрошенные волоконца загибаются тоненькими опасными крючками. Крючочки подмешивают в рис или запекают в лепёшку; человек съедает, ничего не замечая: ни вкуса, ни запаха. Два дня он остаётся здоров, на, третий-четвёртый — начинается лёгкая резь в кишечнике. Это загнутые в крючки волокна впиваются в стенки кишок. Боль всё усиливается, кишки начинают кровоточить.
Какие бы ни глотал человек лекарства, — ему становится только хуже; отравленный умирает нескорой, мучительной смертью.
Ван-Гейм, чиновник прямой и совестливый, хотел жаловаться на раджу. У него лежала готовая к отсылке бумага. Он не успел отправить верхового в Серанг,[37] — его вызвали на объезд горного участка Паранг-Кудьянг. В Паранг-Кудьянге ассистента-резидента встретил раджа и зазвал его на обед к своему зятю.
После обеда Ван-Гейм не почувствовал никакой боли, но на третий день у него началось жжение в кишечнике.
Через три недели Ван-Гейм скончался в страшных мучениях. Старая Кадат ходила за ним до последнего часа.
Раджа Адхипатти, регент Лебака, боролся за свои права, за власть над населением, за милость голландских властей, за возможность привольно жить с семьёй и домочадцами на лебакской земле. Раджа не выбирал средств.
«То же самое ты приготовил и нам, Адхипатти!» — с дрожью подумал Эдвард.
Он прошёл к Эвердине.
— Эвердина, — сказал Эдвард, — моего предшественника отравили.
Лицо Эвердины от страха сделалось пепельным.
— Надо уезжать отсюда, Эдвард!
— А мои крестьяне, Эвердина? Я ещё не получил ответа от резидента.
Глава двадцать первая
Поединок огня и медузы
Крытая европейская коляска остановилась у дома.
Грузный мужчина вылез из коляски; став на подножку, он спустил ногу и несколько раз попробовал ею землю, словно не решался ступить сразу.
Это был Брест-ван-Кемпен, резидент всего Бантама.[38]
Провинция Лебак была для резидента, как коварный яванский вулкан: много лет мирно курится на горизонте, все давно привыкли к этому и не боятся извержения. И вдруг — столбы огня и тучи пепла.
Письмо ассистента Деккера из Лебака было первым облачком пара. Резидент выехал в Рангкас-Бетунг, чтобы с глазу на глаз поговорить с ассистентом.
«Этот сумасбродный Деккер!»… — с досадой думал резидент в дороге.
«Сумасбродный» Деккер уже бежал к нему от дома, худой, светловолосый, растрёпанный.
— Господин резидент!.. Очень рад, господин резидент!..
— Очень рад, — бесцветным голосом произнёс резидент. — Какая жара!
