Николай Печерский - Красный вагон
Хо-хо, это только так говорится — «едут»! На самом же деле они никуда не едут, а просто-напросто остаются в Сибири. Где-то тут, совсем недалеко, за горой, которая называется Три Монаха, прокладывают железную дорогу. Вот туда-то их всех и отправляют — и этого сумасшедшего Луку, который, между прочим, получил в школе золотую медаль, и вообще всех десятиклассников.
А про тетку, про море и Никополь Лука даже и не вспомнил.
Как будто бы на свете ничего этого и не было — ни моря, ни кораблей, на которых можно совершать любые подвиги, ни тетки, ни Никополя, ни самого Глеба.
«Раз так, пускай будет так, — уныло решил Глеб. — Пускай Лука делает теперь с ним что хочет. Хоть в колодец выбрасывает. Ему теперь все равно».
А Лука, казалось, и не замечал такого настроения Глеба.
Пришел из школы, потрогал Глебову голову и сказал:
— А она у тебя, Глеб, уже не горячая.
Не горячая! Полежал бы сам три дня, тогда бы узнал!
Лука хотел еще что-то сказать, но Глеб отвернулся и жалобно, как это умеют делать только больные, простонал.
Лука долго мерил комнату шагами, а потом остановился возле кровати и сказал:
-— Я тебя, Глеб, не понимаю: что ты за человек?
Глеб не ответил.
— Не понимаю, — уже совсем раздраженно повторил Лука.— Дед у нас был рабочий. Отец — рабочий. Я тоже буду рабочим. А ты кем хочешь быть, говори.
Глеб молчал.
— Нет, я тебя спрашиваю, кем ты хочешь быть — капиталистом, помещиком, узурпатором?
Узурпатором! Если Лука хочет знать, так он сам узурпатор. Даже хуже!
Лука постоял еще немного возле Глеба и вышел, хлопнув дверью.
А Глеб лежал, хмурил брови и думал — правильно он поступил или неправильно? Конечно, правильно. Сам узурпатор, а на других сваливает!
В кровати можно лежать день, два, а три дня — это уже трудно. Тем более когда у тебя нет температуры и хочется есть.
А Глеб знал: на плитке, накрытый одеялом, стоял котелок с гречневой кашей и кусками жареного мяса.
Мясо Глеб очень любил.
Он прислушался к шагам за окном, быстро соскочил с кровати и припал к котелку, как медведь к березовой колоде с медом.
Тут-то у Глеба и произошла осечка.
Он так увлекся едой, что не заметил, как дверь отворилась и в комнату вошел Лука.
— Кашу поедаешь, капиталист? — спросил Лука.
От страха и неожиданности Глеб даже присел.
— Мы-ы-вы, — неопределенно промычал Глеб, торопливо прожевывая кашу.
— Вот тебе и «мы-вы»! Марш за водой, симулянт!
Гремя ведром, Глеб пошел к колодцу.
Когда он возвратился, Лука с засученными рукавами стоял возле корыта. На полу лежала куча грязного белья.
— Завтра выезжаем, — сказал Лука, выливая воду в корыто.
Утром Лука привел отца и мать третьеклассника Кольки Пухова.
У этих Пуховых прохудилась изба, и теперь они очень обрадовались, что Лука уезжает и отдает им почти даром хороший дом.
Лука продал не только дом, но и все, что в нем было: и кровати, и кастрюли, и медный умывальник, который они совсем недавно купили с Глебом в Иркутске.
«Продавай, продавай, — мрачно думал Глеб. — Можешь даже меня продать. Тебе это ничего не стоит».
А потом Лука ушел, а Глебу приказал сидеть дома и ждать команды.
Колька Пухов и его мать тоже остались.
Мать Кольки хозяйничала в избе и все время поглядывала на Глеба. Наверное, она боялась, что Глеб тут что-нибудь стянет или разобьет.
И от этого Глебу было еще тоскливее.
Нахально вел себя и Колька. Он нашел где-то большой ржавый гвоздь и заколотил его в стену.
Глеб жил в этом доме двенадцать лет и то никаких гвоздей не забивал.
Сначала Глеб хотел стукнуть этого дурака по затылку, но потом передумал. Раз он теперь тут хозяин, пускай забивает...
Подводы из леспромхоза, которых ждали с самого утра, прибыли только на закате дня.
Лука примчался в избу как угорелый и крикнул:
— Собирайся. Живо!
Но у Глеба было уже все готово. Он взял под мышку полотняный мешок с рубашками, трусами, коробкой цветных карандашей «Искусство» и поплелся за Лукой.
Возле ремонтных мастерских, там, где еще недавно работал Лука, стояли две телеги, суетились десятиклассники.
«Лошадей хороших и то пожалели!»— подумал Глеб, разглядывая двух низкорослых равнодушных меринков.
И лошади, белые, с множеством мелких бурых пятнышек на спине, и груды мешков и узлов на телегах — все это совсем не было похоже на проводы добровольцев, которые Глеб видел в кино.
Там по крайней мере играл оркестр, произносили речи ораторы, и каждому отъезжающему дарили балалайку или еще какой-нибудь другой подарок.
А тут и провожатых почти не было. Десятиклассники жили кто где: кто в Авдотьине, кто в Золотых Ключах, кто в Проталинах. И каждый, конечно, уже давно простился с домашними.
Не было здесь и директора школы, который поехал в этот день в Иркутск.
Вокруг нагруженных доверху телег озабоченно ходила завуч Таисия Андреевна. Она вытирала платочком заплаканные глаза и без конца повторяла:
— Вы ж там смотрите, дети, вы смотрите...
Все здесь показалось Глебу и очень знакомым и в то же время совсем не таким, как раньше.
Куда делись белые кружевные передники, пышные кокетливые банты и строгие, перетянутые блестящими ремнями гимнастерки?
Мальчишки и девчонки уже заранее купили в магазине спортивные куртки и шаровары и теперь стали похожи друг на друга, как чернильницы-непроливашки.
И только Димку Кучерова, которого называли в школе Лордом, можно было узнать за версту.
На Димке был светлый пиджак в крупную клетку, шикарные брюки галифе и коротенькие, с подвернутыми голенищами сапожки.
Высокий, горбоносый, с узенькой полоской белокурых усов и длинными, как у попа, волосами, он что-то рассказывал девчонкам и на глазах у Таисии Андреевны дымил папиросой.
А Зины-Зинули не было.
Ставни на ее окнах были закрыты. У калитки, мерцая желтыми ядовитыми глазами, стоял, как прежде, живой и невредимый козел Филька.
Распоряжался и командовал всем Лука.
Скорее всего, никто его и не назначал командиром.
Лука такой человек, что и сам себя назначит.
Ишь как распоряжается.
— Куда кладешь? Разве не видишь, что сюда нельзя класть!
Но вот, пожалуй, все готово.
Лука построил десятиклассников по четыре, придирчиво оглядел из-под своих широких темных бровей строй, подравнял и, будто бы в самом деле командир, растягивая слова, приказал:
— Ша-го-ом ма-а-рш!
В ту же минуту над колонной, будто костер, взлетело ввысь знамя. По бархатному полю, изгибаясь, побежали вышитые золотом слова:
«Ученикам десятого класса от райкома комсомола».
Сразу же за школой начался лес — густой, сумрачный и загадочный, как тайна.
Телеги покатили по узкой, заросшей травой просеке.
Строй изломался, рассыпался по тайге.
Идти становилось все труднее и труднее. Глеб хотел уже взобраться на телегу, но вспомнил Луку и тут же передумал.
Снова скажет: «Капиталист! Узурпатор!»
Смеркалось.
Натыкаясь в темноте на пеньки, несчастный «капиталист» молча и угрюмо шагал за телегой.
Но Лука все-таки догадался, что Глебу трудно.
Он пришел откуда-то из темноты, тихо и дружелюбно сказал:
— Давай, Глеба, подсажу.
Лука очень редко называл брата «Глеба».
Но и Глеб не оставался тогда в долгу. Он подходил к Луке, прижимался головой к его сильному крутому плечу и едва слышно говорил:
— Лучок.
Но сейчас Глеб промолчал. Он залез в телегу, накрылся ватником и стал думать о своей неудачной, теперь уже окончательно испорченной жизни.
Слева и справа тянулись ввысь ряды корабельных сосен. Сверху, будто бесконечная река, лилась узкая, усыпанная звездами полоска неба.
Глебу казалось, будто он не едет на телеге, а плывет по этой реке на лодке в далекие-далекие дали, откуда никто на свете не знает дорог и возврата.
Глава третья
Но думать долго Глеб не умел. Он поворочался среди мешков с поклажей, повздыхал и уснул.
Когда он проснулся, было уже утро
Телеги стояли на большой, освещенной солнцем поляне. Неподалеку, позвякивая уздечками, паслись лошади.
Вокруг то там, то сям горели походные костры.
Возле каждого огонька что-то пекли, варили, поджаривали.
Гонимые ветерком, плыли оттуда такие аппетитные запахи, что Глеб даже причмокнул языком и проглотил слюну.
— Глеб! Сюда-а! — донеслось издали.
Можно было поломаться, показать характер, но Глебу хотелось есть. Он напустил на лицо хмурое, недовольное выражение и пошел на зов.
У костра сидел на корточках Лука. Левая рука у него была перевязана бинтом. Лука порезался в мастерской железной стружкой, и теперь, наверное, после вчерашней стирки, рука опухла. Из-под бинта выглядывали розовые лоснящиеся пальцы с непривычно белыми короткими ногтями. Рядом с Лукой сидел его закадычный друг Сережа Ежиков, а немного подальше, вытянув длинные ноги в желтых, изящных сапожках, спал лицом вверх Димка Кучеров.
