Юрий Яковлев - Страсти по четырем девочкам
Я вспомнил об этой прекрасной стене — стене кленовых листьев — в одноэтажной американской школе, в классе, где училась Саманта Смит. Я смотрел на стенку и мне казалось, что когда-то она вся была в кленовых листьях и что это Саманта решилась на такое. И это роднило меня с ней.
Рядом со мной стояла ее Мама — Джейн. У нее были такие же глаза, как у Саманты. Не просто похожие, а такие же.
Древний театр Колизей напоминает огромный мертвый термитник. Когда-то в нем кипела жизнь. В его аркадах и ярусах, как муравьи, сновали люди. Они согревали камень — там бушевала жизнь, кипели страсти. Теперь античный театр никому не нужен, — мертвый термитник, покинутый муравьями. Полуразвалившиеся стены. Нет крыши. Впрочем, крыша от времени не пострадала, потому что крыши никогда не было — ее заменяло небо.
Я представил себе, что Колизей — мой Театр. Представил себе, как он вместе со мной взлетает в небо вместе с аркадами, переходами, галереями и ареной — этакая летающая тарелочка в миллионы тонн весом.
Но это я фантазирую. Разминка фантазии.
На самом деле мой Театр — это я сам, и никаких Колизеев!
В моем Театре нет репетиций, и третий звонок может прозвучать в любое время суток, ночью или на рассвете. Может застать меня в постели, в пути, в полете. Может со мной отправиться в полет.
Но взлететь не так просто, даже если с тобой два таких верных помощника, как Пьеро и Арлекин. Этим помощникам самим надо помогать. И все же, когда рядом бьются два горячих сердца и полные удивления глаза доверчиво смотрят в щели маски, чувствуешь себя не так одиноко.
Самолет завелся легко и разочаровывающе просто, как обыкновенная машина: поворот ключа, рев стартера, треск — и пропеллер завертелся юлой, постепенно превращаясь в мерцающий диск. Короткий разбег — тоже автомобильный! — и наш четырехместный самолетик оторвался от земли и как бы завис над золотыми чешуйками морской зыби.
В полете ощущение скорости теряется, и, когда хозяин самолета Джой предложил мне взять в руки штурвал, я легкомысленно согласился и тут же пожалел, но отступать было поздно: в моих руках оказался маленький штурвал — судьба полета.
Так вместе со мной в небо взлетел мой Колизей, мой Театр.
Два моих спутника ровно дышали мне в затылок — для них полет был неожиданностью, да еще с таким неопытным пилотом: я впервые в жизни вел самолет. Но потом им в голову пришла спасительная мысль — ведь это Театр. А в Театре все возможно! И безопасно.
Постепенно я освоился с новым положением и смог заглянуть вниз. Океан кончался, впереди за линией прибоя следовал зеленый массив леса. Я слегка отпустил от себя штурвал — зеленые пирамидки елок стали стремительно приближаться. Стоп! Штурвал на себя — взревел двигатель, самолетик полез в гору. Мимо пронеслось небольшое рваное облачко. Я почувствовал легкость. Страх новизны обстоятельств развеялся. Теперь я уже спокойней разглядывал все, что проплывало под нами. Мне показалось, что я знаю эти места, более того, пролетал над ними. Вот засверкали на солнце веселые стеклышки теплицы, в лесной чаще возникло овальное озеро, на перекрестке дорог под крылом проплыл готический колышек церкви. Откуда я знаю эти места? Эта мысль сверлила сознание. А тем временем вокруг нас стали происходить перемены.
Стало темно. На ветровом стекле замелькало многоточие начинающегося дождя. Самолет бросало из стороны в сторону, вызывая тоску по твердому грунту. Потом, как в скоростном лифте, машина стремительно пошла вверх, а сердце упало и холодным комком ощущалось у диафрагмы. Шквал усиливался. Ветер не просто бросал нашу легкую машину, он мял ее, как комок глины, и вместе с машиной мял меня. Я отчаянно сжимал маленький штурвал, похожий на баранку детского педального автомобиля. Но разве можно было противостоять силе этого бешеного шквала!
Сперва мне показалось, что я остался в машине один. Но через некоторое время почувствовал, что кто-то дышит мне в затылок. Я на мгновенье обернулся: за моей спиной сидела девочка. Я не сразу узнал Саманту: при вспышке молнии ее лицо казалось неземным, серебристым, фосфоресцирующим. Как мы очутились вдвоем в попавшем в беду самолетике? Чувство тревоги переполняло меня. Теперь это был не страх за себя, а нечто более глубокое: беспокойство за девочку.
— Ты не боишься? — спросил я Саманту и не услышал собственного голоса.
— Скоро мы прилетим, — отозвалась девочка, но ее голоса я тоже не услышал, в моем представлении она должна была ответить так.
— Мы уже близко, — утешил я свою спутницу.
Этот шквал с дождем размыл все границы стихий, и разобрать, далеко или близко, было сложно.
— Я потерплю, хотя мне надоела эта болтанка, — донеслось до меня с заднего сидения. И я понял, что Саманта не боится. Она вообще была бесстрашной девочкой.
А может быть, и я зря беспокоюсь? Ведь это Театр, мой Театр, только и всего. И самолет поэтому не падает в волны и не задевает крылом сосны, растущие на холме. Это — Театр!
Но мой Театр тем и отличается от обычного, что в нем, расталкивая локтями помрежей, на сцену врывается жизнь со своими законами, со своей неотвратимостью. И никакой великий Станиславский ничего не может сделать: Театр живет по другим законам, по моей системе, а не по системе великого реформатора.
Я устал от этой мучительной правды. Я не знал, где выход. Самолет то стремительно мчался, то замирал на месте. И шум двигателя заглушал рев бури.
"Саманта… Саманта… Саманта… — шептал я, — почему ты не дышишь мне в затылок?"
И вдруг знакомый голос:
— Эй, не спи! У тебя в руках штурвал самолета! Мы можем гробануться.
Я открыл глаза. Светило солнце. Макушки деревьев проплывали под крылом, а стволы были тоненькими, как спички.
— Что тебе, интересно, снилось?
Что мне снилось? Разве я спал?
Мне снился полет. Скрылись дали земные.
Удобное кресло. Ремни привязные.
И солнце, и облако — все под рукой.
В глазах стюардессы небесный покой.
Мне снился полет. Вдруг ударило в спину.
Мгновенно огнем охватило машину.
Сосед обезумел: хочу умереть!
А я все равно продолжаю лететь.
Мне снился полет, бесконечный и краткий.
И понял я вдруг, что не будет посадки.
Но жить все равно я безумно хочу.
И я вверх ногами, но все же лечу.
Мне снился полет, а когда я проснулся,
То благополучно на землю вернулся.
К окну подошел — меня бросило в пот:
И здесь продолжался безумный полет.
Самолет летел низко, чуть ли не касаясь крон деревьев. От ветра с залива машину слегка покачивало. Пьеро и Арлекин притихли. Не знали, как расценить мой странный сон.
— Я не согласен лететь вверх ногами, — сказал Арлекин, — хотя во сне не имеет значения, как лететь. Ведь это был сон?
— Случается, что жизнь похожа на сон, а сон похож на жизнь. В природе много странного, — философски заметил я, мне оставалось только философствовать.
— В твоем Театре тоже не так просто разобраться, — пробурчал Пьеро. У меня от этого сна дурное предчувствие.
— Может быть, опустим занавес и — конец мистерии, — предложил Арлекин.
Я оглянулся — на меня в упор отчужденно смотрели две маски, одна улыбалась, другая хмурилась, вот и выбирай, к чему склониться. Я сказал им:
— Мистерия продолжается помимо нашей воли. Мы сами выбрали роли в этом спектакле.
— Но мы не уговаривались отправляться в путь с пилотом, который в первый раз держит в руках штурвал и может в любую минуту полететь вверх ногами?
— Мы можем вывалиться, — испугался Пьеро.
— Там есть привязные ремни, — бросил через плечо мой сосед, хозяин самолета Джой, и принял из моих рук штурвал. — Идем на посадку.
Маски успокоились.
И снова перемена декораций и… настроения. Где-то близко зазвучала веселая песенка про эти места, она как бы выкристаллизовалась из общего настроения. В моем Театре и такое возможно.
Над крышами Манчестера,
Над солнечным бугром,
Как будто из винчестера
Палит весенний гром.
Все зелено от озими.
Туман в траву прилег
И парус поднял в озере
Свой белый уголок.
Веселая скакалочка,
Как радуга, взлетай.
Веселая считалочка,
Кому водить, считай!
Самолет коснулся земли и побежал вразвалочку по не очень ровной полосе маленького аэродрома. И мы выпрыгнули прямо в траву.
А теперь — так развивается действие — представьте себе девочку, бегущую по утреннему лужку. Высокая трава, как собака, трется о ее ногу. Каштановые, пахнущие солнцем волосы разметались от бега, спадают на лицо, и девочка встряхивает головой, чтобы отбросить их назад. Большие глаза наполнены небом, длинные реснички вздрагивают, как веточки. От частого дыхания рот полуоткрыт, два верхних зубика чуть крупнее остальных. Веснушки как след солнца. Майка с пеликаном на груди. На коленках ссадины едва зажили, покрылись корочкой, как сургучом… Она постоянно в движении, в игре. И с ее губ срывается считалочка:
