Ирина Сабурова - О нас
Обзор книги Ирина Сабурова - О нас
Сабурова Ирина
О нас
Ирина Сабурова
О нас
* * *
Моим дорогим Львам -
всей семье де Красс-Краснокутских -
Николаю Львовичу,
Фелице-Львице,
и Львенку -
в память пройденного ими пути из Таллина
в Йоханнесбург
и в знак моей глубокой признательности
посвящаю эту книгу
Мюнхен, 1969
"Слетают листья, издали скользя,
Как листопад летит Господня сада, -
И падая, они шуршат: не надо -
И по ночам тяжелая земля
Всех звезд летит в паденьи одиноком.
Мы падаем, как падает рука -
И так во всем, на что ни кинешь око.
Но есть Один, Который все паденье
В Своих руках сдержал благоволеньем."
Райнер Мария Рильке.
-------
Если начинать, так уж -- с самого дна. Начать -- главное. Остальное развертывается, как жизнь, по своему, с нашей помощью или без, а конец одинаков. Какой -- важно только совсем для немногих, чаще всего только для самого человека -- для меня, для вас -- а кто мы, в конце концов? Не авторы же фильмов, где конец по заказу, по вкусу публики. Просто люди, как нибудь, где нибудь могут еще умудриться поставить точку сами, а когда нам ставит точку жизнь, -- то это уже окончательный конец, без выдумок, не временный, а на совсем, вечная память.
Вот эту "вечную память" следовало бы повычеркиватъ повсюду, из некрологов, если их вообще напишут, траурных объявлений и заупокойных служб. Может быть раньше, когда людей было мало, то о них, как о музейной редкости долго-долго еще говорили дети, внуки и правнуки. Жил, мол, был вот такой человек, и было у него -- ну, три овцы, или борода только, и вот поставил он этот столб -- и память о нем жива. Столб тоже стоит долго.
Конечно, и в наши дни деятель, знаменитость оставит след. Может быть, не на один наш век. Ему "вечная память" по заслугам и праву. Но таких немного. А нам? Сколько нас? Не сочтешь. И какая мы пестрая публика! До того пестры, что никакого отдельного цвета не различишь. Так и песок -- просто желтый, а ведь каждая песчинка своими оттенками переливается, если рассмотреть.
Да, если...
Если на любом морском берегу наклониться, захватить горсточку песку, и дать ему медленно развеяться по ветру -- сколько песчинок, и какие они -красивые, между прочим, сколько среди них блесток -- настоящего и дорогого. Только не под "вечную память" развеивать их. Если ее споет кто нибудь -насмешкой может показаться даже, в лучшем случае -- благим пожеланием с негодными средствами. Песчинки просыпятся -- и нет их больше, и мало кого найдется, кто бы вспомнил, узнал. Дом может помнить о них, -- вещь, дерево -- они то живут долго, а какая память у людей -- у ветра?
Но это -- масштабы вечности, которую все равно никто не может себе представить. Логически, казалось бы, и не стоит. Но логика людям не свойственна -- очевидно поэтому иные стараются, несмотря ни на что буквально, потому что все равно ничего не получается, но продолжают цепляться и стараться. Бог с ними.
Может быть, когда нибудь им удастся понять больше, чем положено человеку? Хорошо, пусть тогда и нам скажут. Мы же пока -- песчинки, и нам хорошо бы подумать, вспомнить о нас самих просто, для себя вспомнить, осмыслить может быть хоть одну коротенькую минутку -- на наших песочных часах или в горсточке на ветру, улыбнуться или поплакать даже над расссказом: а ведь было так, действительно! Неужели так было? Да ведь это я, о ком вы говорите! А помните? А я сразу узнал -- это он!... и много еще восклицаний -- со дна души на этот раз, а не дна того, не милости, а гнева Божьего тысячадевятьсотсорокпятого года. Но если кто начинает, так сухие ужасы, от которых и горло пересыхает, и глаза, хочется спрятаться куда нибудь и выть. Может быть не только другим, но и самим не верится больше, что ведь действительно так было, было ...
Ужасов было до ужаса много -- и у меня, у вас, -- но от нагромождения их лучше не становится. Пока мы еще живы, -- то в этом коротеньком "пока" можем и улыбнуться тоже. А об улыбке не стоит забывать. С нею легче. Жаль, что такие простые истины забываются почему то легче всего...
Вот и давайте расскажем. Сами о себе. Не роман -- такого громадного полотна, чтобы мы все целиком уместились, не под силу поднять. Просто так -кусочки жизней, как придется. Не для "вечной памяти", нет. Нам бы поскромнее. Просто для себя. Для улыбки, но и слезу смахнуть тоже иногда не мешает -- недаром же поднимать такую со дна -- года не милости, а гнева Божьего -- тысяча девятьсот сорок пятого -- пеструю муть.
Зачем?
Какой нетерпеливый вопрос... А не пора бы -- научиться терпению? Зачем? Остановиться на минутку и не "ах, нет, простите, мне некогда" (или без "простите" даже, просто отмахнуться), -- а вот, остановившись, дать себе труд рассмотреть. Знаете, сколько тогда красивых блесток, настоящих искорок найдется в этих песчинках? Гораздо больше, чем думаете. Вот для чего.
И еще: может быть, нельзя говорить вслух, что мол, нам жаль их -фантастических иллюзий, ошибок и заблуждений, и действительных потерь (ведь считается неприличным говорить о жалости к любви!) -- но для чего все таки пропадать таким искоркам под пылью даже, не говоря уже о классическом "пепле забвения"? Давайте лучше -- не оглядываясь на поджатые губы ходячей морали -- пожалеем их. Попросту. Мне, во всяком случае жаль, потому что я люблю их, вот почему.
И...
"И есть Один, Который все паденье
В своих руках сдержал благоволеньем" ... -- еще и поэтому.
-------
* * *
1
Чемодан соседки обвязан старым телефонным шнуром и втиснут между высоких железных бочек на платформе товарного поезда. На бочках много народа: какие то женщины, старик-профессор с женой, бежавшие из Праги, семья латышского инженера -- жена, две девочки; несколько солдат в беспогонных обтрепанных формах. Соседка, вскарабкавшаяся ночью с чемоданом, днем отдаленно походила на даму: сильно замазанный углем, но хороший английский костюм с подколотой булавкой юбкой -- она тоже уже недели две в пути. Не очень молодое, уставшее лицо в растрепанных рыжих локонах внезапно разглаживалось хорошей улыбкой. Хороший немецкий язык с балтийским акцентом.
Она долго отнекивалась, когда Таюнь Свангаард поделилась с ней утром хлебом и кусочком сала. Туго набитую сумку Таюнь держала на коленях, нещадно вымазанный ржавчиной синий чемодан лежал на соседней бочке, и на подкладке дорогого пальто, притороченного к нему ремнем, тоже уже были грязно рыжие пятна. Этот багаж она с трудом дотащила на разбитом велосипеде до города, где на вокзале было открыто окошечко кассы.
-- Продать вам билет? Отчего же, можно -- улыбнулся кассир. -- Мы хоть на луну билет продадим! А когда пойдет поезд -- неизвестно. И еще менее известно, куда он пойдет. Но если вы непременно хотите ехать -попробуйте...
Сперва пробовать пришлось, стоя на одной ноге в уборной, где уже стояло четыре человека. Через головы, колени, чемоданы стоявших в коридоре в уборную пробирались время от времени несчастные люди. Стоявшие вокруг судна отворачивались. Хорошо еще, что вода шла ...
Когда поезд пришел куда то, и было заявлено кем то, что дальше он не пойдет, пришлось перетаскиваться на следующий, потом опять на следующий, потом опять ...
Поезда осенью сорок пятого года стояли часами, иногда днями. Шли неизвестно куда и зачем. Направления можно было придерживаться только зигзагами. Пассажирских вагонов почти не было: были площадки, буфера, платформы.
-- На бочках хорошо сидеть -- рассказывала соседка. Вот два дня тому назад я ехала на крыше -- и это было страшно, особенно перед туннелями. Крыша покатая в обе стороны, держишься за вентилятор, вагон шатает, того и гляди свалишься, и перед туннелем кажется, что вот-вот голову отрежет. На самом деле не может быть, конечно, не сидишь ведь, а лежишь, но страшно... у меня два сына в армии, на юге, так я думаю их найти... мальчики совсем.
Вопрос о том, куда пойдет поезд и когда -- обсуждался уже раз двадцать. Солнце давно встало, проплыло, припекло и уже садилось -- стояла на счастье хорошая осень. Постепенно перезнакомились, курящие делились махоркой, пили воду из термоса, ходившего по рукам. Один из солдат бегал с ним к железной руке водокачки. Поезд стоял среди безконечных подъездных путей большой, очевидно, станции, вокзала в солнечной дымке не было видно.
Солнце спустилось совсем низко. Изредка на путях показывались какие то фигуры. Те, кто тащился с чемоданом или рюкзаком, не интересовали. Но когда показались два высоких американца, шагавших через шпалы, инженер забеспокоился.
-- Послушайте, мадам! -- обратился он к Таюнь. -- Вы по английски говорите, да? Спросите пожалуйста у них. Дети так устали, а главное -- может быть не имеет смысла сидеть, а нужно забирать чемоданы и тащиться поближе к станции. Да вот и с этой стороны идет кто-то! Железнодорожник, кажется...
-- Да, пожалуйста, спросите! -- поддержали остальные.
-- Ну хорошо, я попробую ... А если поезд тронется?
-- Да он целый день не трогается с места! И можете быть спокойны -- за вашими вещами я присмотрю -- обещал инженер.
