Нина Артюхова - Избранные произведения в двух томах: том I
Самые маленькие были самые тихие. Они важно выступали со своими огромными портфелями, они еще не умели шуметь и баловаться в школе или около школы.
— До свидания, Елена Васильевна!
— Елена Васильевна, вы на дачу едете?
— До свиданья, девочки!
Елена подходила к трамвайной остановке. Детские голоса долетали сюда только издали…
И затихли, наконец, во дворах, в переулках.
У кассы метро стоял офицер с голубым кантом и четырьмя звездочками на погонах.
Он нетерпеливо вглядывался в лица проходящих мимо. Толпа тяжело и медленно двигалась по лестнице вниз.
Кто-то подошел к офицеру сзади и дотронулся до его плеча. Он радостно обернулся.
— Лена!.. Наконец-то!..
Он взял маленький чемодан, который она несла.
— Пойдем скорее, семнадцать минут осталось!
Рябина была уже совсем красная, а на лужайке около ручья две березки стояли, как две рыженькие девочки в белых перепачканных платьицах. Березы растут быстро. Пожалуй, восемь лет тому назад их не было в этом месте или они были совсем маленькие. Не было низкой рощицы между станцией и большим двухэтажным домом слева от дороги. Зато от соснового леса между этим домом и рекой остались только пни. Много новых дач, но из старых сохранились не все. Два пустых участка… Пожар, должно быть, хотя все уже заросло.
Теперь нужно свернуть направо, вдоль забора. Забор был такой же, только стал трухлявым, черным и мшистым. В местах, где он разломан, напутана проволока.
Елена спросила:
— Ты помнишь?
Он огляделся — никого не было поблизости — и поцеловал ее седые волосы.
Восемь лет тому назад не было кустов за забором. С этого места дороги был виден весь участок.
Можно было сделать вид, будто просто идешь со станции. Если Елена была в саду, можно было поздороваться, будто увидел ее случайно. Она подходила к забору, и они шли — она по участку, а он снаружи, и забор был между ними.
Доходили так до калитки, он останавливался, говорил:
— Всего хорошего…
А она:
— Может быть, вы зайдете?
Один раз, впрочем, зайти не удалось: он услышал из-за забора негромкий спокойный голос тети Маши:
— Леночка, твой летчик уже здесь!
И убежал со всей возможной поспешностью. Зачем убежал? Как глупо! Был бы еще один хороший вечер. И тогда и после они так редко бывали вместе…
— Какой ты был чудак, Всеволод! А впрочем, и теперь такой же. Ты совсем-совсем не изменился.
Они подошли к калитке.
Маленький мальчуган, стоявший около дома напротив, радостно побежал через улицу им навстречу, споткнулся и шлепнулся, легко и мягко, как падают только дети.
— Ну, плакать не будем? — ласково спросила Елена.
А заплакать ему хотелось, но, услышав такой спокойный вопрос, он сдержался.
На помощь малышу уже бежала сестренка, белокурая, заботливая, не старше четырех лет. Она подняла брата, отряхнула песок с ладошек.
Елена взяла мальчика на руки, а Всеволод девочку. Он пошарил по карманам.
— Постой, Натуська, я будто знал, что тебя встречу… Вот держи, а это — Андрюше.
— Спасибо, — девочка положила конфету за щеку.
— Надолго вы к бабушке приехали?
— На три дня.
Она соскользнула на землю.
— Ну, мы пойдем. Нас мама ждет. Спать пора.
Ребята побежали через улицу к своему дому.
От калитки было видно, как они поднялись по лестнице, открыли дверь. Девочка пропустила братишку вперед.
Дверь захлопнулась.
Елена и Всеволод посмотрели друг другу прямо в глаза и медленно пошли по дорожке, взявшись за руки.
На террасе — тетя Маша, точно такая же, как раньше. Как можно было сохранить в пятьдесят лет эти румяные щеки и детские наивные глаза?
В руках у нее котенок, черный с белыми лапками.
Толстые кактусы на окнах… такие же. Нет, пожалуй, еще толще и еще безобразнее. На одном из них нежный розовый цветок, будто сорванный с какого-то более деликатного растения и приклеенный к раздутому колючему стеблю. И еще один котенок — полосатый — на диване. И третий — дымчатый — спит на окне, рядом с кактусом.
Елена спросила:
— Писем не было?
Тетя Маша подала ей два конверта. Они были совсем легонькие. Она быстро распечатала и прочла. Письма были почти одинакового содержания:
«В ответ на ваш запрос сообщаем, что ребенка с такой фамилией…»
Увидев, как Елена кладет письма на комод, Всеволод даже не спросил ничего.
За ужином разговаривали только Елена и тетя Маша.
Тетя Маша не выдержала наконец и спросила:
— Леночка, он у тебя когда-нибудь говорит?
Елена ласково обняла мужа:
— Говорит иногда.
И пошла на кухню помочь тете Маше отнести тарелки.
— Натуська приехала к Ильиным, он увидел ее, вот опять и расстроился.
— Когда он пришел весной, — сказала тетя Маша, — признаться, я даже испугалась. Ходит, как во сне, по клумбам, по грядкам. Я к нему подхожу, говорю: — Да откуда же ты взялся?! А он на меня даже с удивлением смотрит, как будто и не ожидал здесь живого человека увидеть. И молчит. А ты на террасу вышла, он лицо руками закрыл… Я даже думала, что он… — она повертела коротенькой рукой около лба.
Елена вернулась в столовую. Всеволод сидел на подоконнике и гладил котенка.
— Знаешь, Лена, — сказал он вдруг, — по-моему, мы плохо ищем!
Чашки, которые Елена ставила в буфет, задребезжали у нее в руках.
— Всеволод, если бы ты знал, сколько было у меня таких писем, сколько справок, сколько телефонных звонков! Сколько раз я сама ездила за эти годы.
— Лена, милая, прости, я же не хотел сказать, я не хотел сказать, что ты…
Он протянул руку к толстому кактусу и стал трогать розовый нежный цветок.
— Леночка, ты меня пойми! Четыре года почти я знал, знал, что вас нет!..
Он оставил цветок кактуса, взялся за стебель, поколол пальцы, наконец нашел более гладкое место у самого основания.
— Когда я тебя увидел здесь, на террасе, я думал, что с ума схожу!.. А теперь мне все время кажется, что она… может быть, совсем близко: вот как эта Натуська, где-нибудь бегает, а мы ее не узнаем!
XIXДевочки, девочки! Знаете что? Мы на всю эту неделю во вторую смену!
— Почему?
— Потому что Антонина Петровна на всю неделю заболела!
— А кто же с нами будет?
— Елена Васильевна!
— Ну, уж с ней-то я бы и в третью смену!
— Теперь, девочки, первый «А» не будет задаваться, что только у них Елена Васильевна! Она теперь и наша!
Елена Васильевна спрашивала, сколько будет, если к семи прибавить пять, а от десяти отнять два.
Девочки поднимали руки.
Руки так и шевелились над классом.
Поднимали руки даже те, кто говорил, что шесть и девять — четырнадцать: лишь бы потом хвастаться, что они тоже отвечали Елене Васильевне.
А Леля вся дрожала от желания поднять руку.
Ну вот сейчас… Ну вот следующий раз она поднимет обязательно… Десять и десять…
— Девятнадцать! — пропищала маленькая Туся Лопатина.
И все засмеялись. Опять зашевелились руки — справа, слева, с передних парт и с боковых.
Елена Васильевна улыбнулась своей милой, невеселой улыбкой.
— А вот и не девятнадцать! Кто знает — сколько?
— Двадцать! — крикнула Соня Скворцова.
— Правильно.
Послышался звонок. Девочки окружили Елену Васильевну. Самые смелые проводили ее по всему коридору до дверей учительской.
Следующий урок был русский.
Елена Васильевна писала на доске.
— Кто хочет прочесть?
И опять поднимались руки.
Некоторые девочки почти не умели читать, а все-таки вставали и говорили громкими голосами.
Леля знала, что она может прочесть совсем хорошо.
Но она никак не могла решиться. Она могла только блаженствовать и страдать, любоваться тонкой рукой и красивыми белыми буквами. Они так твердо и ровно ложились по красным линейкам на черную доску.
Елена Васильевна написала целую длинную фразу.
Опять зашевелились руки.
А Лелины были тяжелые и не поднимались.
— А ну-ка ты, кудрявенькая, прочти! Нет, ты, ты. Как тебя зовут?
— Оля Морозова.
Леля встала и прочла громким, не своим, дрожащим от волнения голосом.
Да как ты хорошо читаешь! Молодец!
Леля не знала, садиться ей или стоять.
Елена хотела сказать: «Ну, садись», — и не могла…
Не было класса. Не было детей. Ничего не было кругом. Все было как туман.
Тоненькая девочка с темными кудряшками смотрела на нее глазами Всеволода.
Робкая преданность и любовь в этих глазах.
Так было давно… когда он ходил за забором вокруг дачи, не решался зайти, смущался и радовался, если его замечали. Восемь лет тому назад…
Елена знала, что, когда она подойдет к парте, глаза опустятся.
