Нина Артюхова - Избранные произведения в двух томах: том I
— Вот что, Таточка, — сказал Евгений Александрович, — ты Лелю не обижай. Леля у нас хорошая и всегда тебе уступает. Ей нравится самолет — пускай берет самолет. А ты возьми собачку. По-моему, собачка гораздо лучше самолета. Ты посмотри только, какая хорошенькая картинка!
Лицо Евгения Александровича изобразило настоящий восторг.
— Ведь ты же любишь собак? Правда? Смотри: прямо как живая. Сейчас будет лаять: «Ам! Хочу к Тате!»
Упрямая Таткина мордочка смягчилась, расплылась в улыбку.
— Мне собачку, — сказала она.
— Вот и хорошо! Вот и умница! А Леле с самолетом.
Леля сидела в углу дивана с отвоеванной конфетой в руке.
Ей было приятно, что самолет остался у нее.
Но было тяжело и совестно думать, что на этот раз уступила не она, а маленькая Татка, Леля так привыкла быть старшей.
А где-то далеко, в самой глубине сердца, шевелилась тревожная мысль: а может быть, действительно собачка лучше? Как быстро согласилась Тата!.. Зачем Леля так старалась получить самолет?..
— Ты что же не ешь мандарин, Леля? Может быть, тебе тоже очистить цветком?
Татка уже давно съела свой мандарин и играет оранжевыми лепестками шкурки.
Очистить цветком? Что же, пускай цветком, если это может доставить удовольствие папе. Леля протянула ему свой мандарин.
Все ее возбуждение прошло. Ей стало как-то все равно.
Она съела маленький кусочек конфеты, и от нее такой неприятный вкус во рту.
А глотать было совсем противно, даже больно. Это и днем было, еще за обедом, но тогда немножко.
Вот и Лелин мандарин раскрылся, развернулся всеми своими дольками.
Нужно бы съесть хоть одну дольку, чтоб недаром хлопотал папа.
Но ведь съесть — это значит проглотить.
Какой резкий, неприятный запах у мандарина! А о конфете и думать не хочется.
Странно, еще совсем светло, а хочется спать. Сидеть бы так и сидеть, не шевелиться…
А в комнате все стало непрочное, все двигается, плывет куда-то… Лучше закрыть глаза.
— У тебя болит что-нибудь, Лелечка?
— Горло болит.
— Муся, да у нее жар!
Как-то очень быстро наступила ночь.
Сразу. Без вечера.
И ночью тоже все двигалось. Даже кровати.
Лелина кровать поколыхалась немного и стала рядом с папиной.
Таткина кровать проплыла через всю комнату к двери столовой, застряла на минуту в ее освещенном квадрате и пропала совсем.
Леля даже не удивилась нисколько. Ей было все равно. Хотелось только спать и ни о чем не думать.
XЛелю одевал папа. Его неловкие толстые пальцы с усилием втискивали большие пуговицы в твердые, не обмятые еще петли новой Лелиной шубки.
Рядом стоял незнакомый человек в белом халате и говорил, что нужно ехать скорее.
Леля лежала, раскинув слабые руки, как маленький ребенок, который не может одеться сам.
Ей было совестно, что папа несет ее, — ведь у него сердце, а она такая тяжелая в шубе.
— А мама поедет с нами?
— Нет, мама останется с Татой.
Когда проходили через переднюю, дверь столовой чуть-чуть приоткрылась, и мама крикнула:
— До свиданья, Леля!
— До свиданья, Леля! — Таткин голосок прозвучал издалека, из глубины комнаты.
Леля хотела ответить, но у нее сорвался голос, они, должно быть, ничего не услышали.
Белая комната с ванной. Няни в белых халатах. На табурете сердитая красная девочка, поменьше Лели и побольше Татки. Ее стригут под машинку, а она отбивается и кричит:
— Дурачонки! Дурачонки! Разбойники! Дурачонки! Мать! Какая же ты мать, если ты позволяешь свою дочку так мучить?
Взволнованная женщина в пушистом берете заглядывает из приемной:
— Нюрочка!
Сестра машет на нее рукой:
— Уйдите, мамаша, нельзя сюда. Ничего с вашей Нюрочкой не делают.
— Разбойники! Дурачонки!
Последние пряди волос падают на простыню.
Голова сердитой девочки стала круглой и гладкой, похожей на скошенное поле.
Леля со снисходительной жалостью смотрит на маленькую крикунью. Какой смысл кричать, плакать, отбиваться?..
Конечно, страшно остаться одной в больнице. Машинка холодная, щекотная. Няня, должно быть, не очень хорошо умеет стричь — иногда больно дергает волосы.
Все тело такое горячее, тяжелое, слабое, даже думать не хочется о купанье…
Но что же делать? Разве легче будет, если начнешь плакать? Уж лучше стиснуть зубы покрепче и молчать.
— Дурачонки!.. — Это уже из ванной, брызги воды долетают даже до Лели.
После купанья надевают незнакомые длинные рубашки и кофточки.
Леле опять неловко, что ее — такую большую — несут на руках.
Когда проносят по коридору мимо стеклянной мутной двери, которая странно открывается и туда и сюда, новый порыв отчаяния и с той и с другой стороны:
— Мать!.. Какая же ты мать!..
— Нюрочка!
В приоткрывшуюся на мгновенье дверь Леля видит Евгения Александровича.
— Поправляйся скорее, Леля!
— Дурач…
Здоровенная белобрысая няня, идущая впереди, исчезает за дверью в глубине коридора со своей неистовой ношей.
—..онки! — слабо доносится откуда-то издалека.
Лелю несет другая няня — пониже ростом, с карими глазами и мягкой прядкой черных волос, выбивающейся из-под косынки.
— А ты умница, — говорит она. — Не будешь плакать, поправишься скорее. Не надо бояться, у нас хорошо.
Леля прижимается щекой к ее плечу.
Так приятно услышать ласковые слова в незнакомом месте.
Сон или не сон?
В этой комнате Леля не была ни разу. Она какая-то бесконечно большая и темная, только немного света из открытой половинки двери.
Длинный ряд маленьких белых кроватей с сетками. Леля не одна. Кругом посапывают и дышат, иногда кто-нибудь охнет или всхлипнет, где-то совсем близко.
Но все-таки одиноко и страшно.
Столик около кровати черной тенью нависает над головой.
Лучше закрыть глаза и не смотреть на него.
Но и с закрытыми глазами Леля продолжает видеть.
Только это уже не тень от столика, а тень от вагона.
Вагон стоит как-то странно, торчком, а там, внутри, так жалобно охают и плачут.
А у комнаты уже нет стен, она огромная, как поле.
Значит — это сон, значит — Леля опять потерялась.
Она проснется и опять будет дома.
Нужно закричать погромче, так, чтобы услышали ее:
— Мама!
Леля просыпается от звука своего голоса.
Наконец-то удалось крикнуть по-настоящему, не только во сне.
Кто-то обнимает ее.
У своих сухих губ Леля чувствует прохладное и влажное. Как хорошо! Ей так хотелось пить.
Белая фигура выпрямляется над кроватью. Белая косынка сдвинулась, на плечо скользнула тяжелая черная коса.
Леля протягивает руки:
— Мама!
Няня поправляет волосы, туже завязывает косынку.
— Да, да, милая. Будь умницей, спи спокойно, скоро поедешь к маме.
XIВ палате Леля была самой старшей.
Конечно, если не считать Зины. Но ведь Зина совсем взрослая и даже не больная. Она в больнице потому, что у нее здесь сынишка, крошечный, ему еще года нет. Ее кровать первая от окна.
Когда маленький Павлик спит, Зина подходит к другим ребятам и разговаривает с ними. С ней веселее.
Сестры и няни разные.
Одни подобрее, другие не так.
Есть самая любимая няня и есть самая нелюбимая.
Самая любимая — Таня. Ее ребята называют ласково в рифму — нянечка Танечка.
Она никогда не рассердится, ее и не попросишь еще, а она сама уже подает: или кружку с водой, или другую, тоже очень нужную посудину.
В часы передач она всегда последит за маленькими, чтобы они аккуратно съели все, не рассыпали на пол, не размазали на кровати.
Когда дежурит нянечка Танечка, ребятам кажется, что они почти дома.
Зато здоровенную Фросю не любит никто. Даже боятся.
Как схватит она своими неуютными ручищами, да ткнет на стул, да начнет перестилать простынки! И все рывком, неласково, прямо точно ветром морозным обдует.
Как-то принесла она Лелиному соседу, Головастику, кружку молока и кружку киселя — ему мама прислала — и поставила на столик. А сама за дверь, теперь ее не скоро дождешься.
А Головастику всего два года, головенка у него очень большая, а сам маленький, потому так его и прозвали.
Потопал Головастик кругом, кругом по своей постельке, дошел до стола, отхлебнул задумчиво из одной и из другой кружки, а остальное стал переливать: молоко в кисель, а кисель в молоко.
И получилось как в сказке: молочные реки, кисельные берега.
Ох, как рассердилась Фрося, когда наконец-то вернулась в палату!
Может быть, если бы не Зина у окошка, отшлепала бы даже Фрося Головастика!
