Авром Суцкевер - Избранные поэмы и стихотворения

Был мой отец шестипалым.

На его деснице,
с большим на пaру,
жил да был шестой.
И так из рода в род,
у деда моего, у прадеда
(в Сморгоне называли нас — «Шещёрикес»).
Лишь на мизинчике, на мне, счет оборвался
на веки вечные. Так дал мне род от ворот поворот:
— Чужак ты,
не нашего племени…

И время яблоком с тех пор мне пахнет,
и помню
я карлика того, с большим на пaру:
был рыжей бороденкой ноготь,
а над ногтем, готов поклясться,
таились глазки, вострые такие,
что видели насквозь,
напяль ты хоть семь шкур,
все тайны музыкальные мои.
И если выведать хотел я,
куда же мой девался пальчик,
лицо отца, бледнея, удлинялось,
как будто
входил он в ледяную воду: «Пальчик-шмальчик…»

Такой ответ — пощечина душе.
Всей пятерней,
вернее, шестерней.
О эти синяки-обиняки!
Я должен был разведать
секрет,
но лишь трещала тишина
от карликова смеха.

Голубоватый лисий хвост
в снег заметает головешки
сгоревшего заката.
Последний уголек
бежит из дома за Хозяйкой, плачет
и коченеет на бегу
меж мной и лесом.
Белильщик с белой длинной кистью
на цыпочках заходит в хату
сквозь окошко,
чтоб стены добелить,
что начал было.

Теперь опять все тихо, точно в ухе.
Все спят.
Лишь я не сплю.
Свежепобeленные стены
совсем не стены больше — зеркала
в зеркальных рамах.
И в зеркалах кружится карлик:

«Слов не остановишь,
Нет покоя им,
Коль меня ты словишь,
Буду я твоим!»

Нож с медной ручкой дышит на столе.
Краюхой черной не наелся. А надо
его насытить! И остреньким приятелем в руке
грожу врагу я своему, что в зеркалах,
за зеркалами:
«Ну все, наглец, попался наконец!»

Бес, увидев ножик мой,
бряк на колени: ой-ой-ой!

И в зеркалах застывает мой шестипалый отец…

Историк Плиний говорит: «Порт с допотопных пор
Существовал». И как благословенье
Над портом, чуть сошла вода, Бог в небесах простер
Скрипичной декой радуги знаменье.

Ну, строки с первой радугой я сам присочинил:
Язычнику знак Божий не открылся;
Но Яффо поднял руку и подарок тот схватил,
И в жилистых камнях он растворился.

Потопа соль на языке. С чего бы, вот вопрос?
Ведь в Старый Яффо я приехал после.
Но плачу, как на списанной посудине — матрос
О том, что он не на море, а возле.

Лехаим, море! Плачь, матрос. Лехаим, ураган!
И волны — не Потопа ль? Чтo века им?
Словами иссеченный, я налью себе стакан
И чокнусь, хоть с дождем, крича: лехаим!

Сквозь дождь, как ясновидящий, маяк дозор несет,
Наперечет все капли дождевые
В его луче, так Бог ведет стихам Танаха счет,
Лекарства составляя потайные.

Идут в зелено-фосфорных брезентовых плащах
По улицам созвездий Зодиака
На берег рыбаки, и мать с младенцем на руках
Им в небесах сопутствует средь мрака.

Где Андромеда нежная Персея дождалась,
К морской скале прикована цепями,
Там провожает рыбаков, за каждого молясь,
Мать юная с младенцем и цветами.

Благословенье рыбакам я за шлю за окоем,
Где, мрежи огневые простирая,
Плывут они, и буря бьет серебряным хвостом,
Тарсис и Ниневию поминая.

Кораллы на кораллах, род на роде, на плечах,
До основанья стен, до дна, до лона.
И гребни волн срываются, взметая водный прах,
И рушатся стеной Иерихона.

А на горе, где солнце в клетке ливня золотой,
Сапожками блистаючи в азарте,
Стоит среди солдат, разбитых маршалом Чумой,
Священный коротышка Бонапарте.

Они к нему, как рыбы — на песок, впадая в транс,
Бросаются в бреду и салютуют.
Один солдат, беспалый, тянет руку: Vive la France!
Другие ножки карлика целуют.

И вот уже, как маков цвет, пятно на сапоге:
Смерть кожу до кости процеловала.
Знать не хотел, Наполеон, ты о таком враге,
Но все предвидел с самого начала.

Тут — сабля из Бомбея, Саладин грозит с коня,
Там — девственности пояс из Багдада,
Пол-Афродиты смотрит с подозреньем на меня.
История любой бирюльке рада.

С атласною подкладочкой цилиндр. Вот-те на!
В цилиндре этом рыжий спит котяра.
Вы, серьги, — две слезы Прекрасной Дамы, где ж Она?
Одним глазком бы глянуть! Вдруг мы — пара?

Вот шкаф времен Людовика Шестнадцатого, вот
Какие-то фламандцы безымянные,
Вопросы принца датского тот череп задает
Под яффских волн стенанья постоянные.

С тележкой сена ослик по базару семенит,
Как Будда улыбаясь и кивая,
История протиснутся к тележке норовит,
Вдыхая райский запах, запах рая.

В окошке башни в полночь солнца отблеск. Чем сходить
С ума, внимая стонущей пучине,
Схожу-ка я художников в той башне навестить,
Они там — словно голуби в руине.

«На сердце дождь», — поет Верлен. Оплачены счета
Дождя. Окошко вспыхнуло углями,
И вижу я: стоит слепой художник у холста
И выжженными смотрит в ночь глазами.

— Вопрос наивный у тебя, приятель, на уме.
Нет, я совсем не различаю цвета.
(Мешает краски.) Был бы я без них в кромешной тьме.
Я вижу ими, и не надо света.

Так и на дне, где солнце худосочнее всего,
Вся тварь живет им, всякое растенье,
И грезят, что когда-нибудь свершится торжество:
Безмолвия и шторма обрученье.

— Кому теперь бадхонес мне прикажешь сочинять?
Ищи-свищи того, кто знает идиш,
Умершего отца живому сыну не понять,
Допелся-доплясался я, как видишь.

Так мне в жилетку плакался в таверне «Морячок»
Из Лодзи старый бадхн, и на бражку
Все налегал, и закусью служил ему стишок:
— Ой, мне бы эту бражку да во фляжку!

И снова: — Ну зачем, скажи? Ведь это ж ой-ун-вэй,
Ведь это ж черти с нами пошутили:
Живые мертвым во какой отгрохали музей,
А говорить им там не разрешили!

И плачет бадхн пьяненький, и лезет он в карман,
И вот передо мной Псалмы раскрыты.
— Скажи, ты пепел или песнь? Ты бадхн иль обман?
Прах иль один из тридцати шести ты?

Промокший, к ювелиру из Салоников вхожу,
Как под хупу, под полог лиловатый
И в лупу меж его бровей, как в третий глаз, гляжу,
И кланяюсь ему, как виноватый.

— Отец сокровищ, я уже с рассвета на ногах,
Всех ювелиров обошел и знаю:
Лишь у тебя сокровище найдется в тайниках
Для той, чье имя я благословляю.

Шкатулку достает он, и в печали голубой
Лежат сапфиры на его ладони и
Мерцают. — Не найдешь нигде гармонии такой,
Пожалуй, даже и в самой гармонии.

Но если хочешь мой совет: для той, что любишь ты,
Что сны твои ночные окрыляет,
В нить капли этого дождя чистейшей чистоты
Собрал бы я: дешевле не бывает.

Реальнее ножа и проще хлеба мой фантом,
Из глины ты, моя фата-моргана.
Не для того ли на берег я выплюнут китом,
Чтоб слушать фортепьяно урагана?

Я слышу. Мне семнадцать. Стрелки башенных часов,
В который раз, на том же самом круге,
Показывают юность (время сдохнет без кругов):
Дождь, двое, и она дрожит в испуге.

Дрожит над нами красный зонт, сгорая со стыда,
Как будто он всего здесь неуместней,
И пьян благоуханием я раз и навсегда —
Дождя ли, тела, или Песни Песней?

О, девушка, чей зонт судьба над нами подняла,
Ты с той поры мне сквозь дожди светила,
Что ж ты меня лишь от воды тогда уберегла,
Что ж от огня меня ты не укрыла?