Авессалом Подводный - Муравейник

Заканчивая жизненный сюжет,
никак его не подвожу итоги,
о старости совсем не хлопочу.
Я не умнею с протяженьем лет,
красоток искушаю на восторги
и менее обычного ворчу.

Впечатления раннего детства
стерла добрая память моя,
и теперь разыскиваю я
средство для успешнозабывания
отрочества мутного наследства,
юности позорного кокетства,
зрелости умелого злодейства,
старости бессильного раскаянья.

То, что меня в юности волновало
было скоро свергнуто с пьедестала,
а свершенья мои взрослые разные
оборачивались глупыми проказами;
и теперь на четырех своих конечностях
я смещаюсь в направлении Вечности.

Старость подкрадывается, как вечер,
сумерки жизни перестают быть метафорой,
в книгах пленяешься содержанием,
и вдруг понимаешь, что Бог человечен,
не предавая тебя анафеме
и не настаивая на расставании.

Старение это время, когда начинаешь любить природу,
ценишь в женщинах красоту, а не общедоступность,
не стремишься называть своими именами вещи,
головою не прыгнешь вниз ни в любовь, ни в воду,
присматриваешься к известной даме с косой или в ступе,
и смотришь на жизнь, как на поместье его помещик.

В зрелости время катится биллиардным шаром,
изредка попадая в лузу Большой Удачи,
хотя природа кия еще не вполне ясна;
уже не осталось надежд получить кое-что задаром,
виден удел, которому ты предназначен,
и снится ночами Божественная Тишина.

Подкравшаяся усталость
закрывает надежд горизонты,
приклеивает к подушке
голову по утрам. Умчалась
в прошлое юность, и дама с болонкой
снится гуляющей на опушке.

На стадии полуготовности
переверни котлету:
убавь отчасти огонь;
воспоминания молодости
поверяй по брегету,
а лучше вовсе не тронь.

Мудрость является не ко времени,
а к тому, кто ее неустанно ищет,
забывая про все остальное. Так рыба
ходит по океану с видом рассеянным,
в поисках свойственной ей пищи
Божественный исполняя верлибр.

Кипенье ума заменяется поиском смысла.
Кровь пока что течет, но с шампанским ее не сравнишь,
и сверканье удач головы уже не воскружит.
Необъятная память, что туча с громами, повисла,
но сознанье бежит ее, словно проворная мышь
и рисует, и грезит, и чудо себе ворожит.

Сковывая в области движений,
старость прибавляет нам сомнений
в смысле и достоинстве жизни.
Облетает клен широколистный,
властелин прощается с отчизной,
цепь колодезная вниз виснет.

Человек умнеет, не замечая того.
Собственные ошибки скорее выходят боком.
Поводы для печали выглядят легковесно.
Чудо узрев, скажешь себе: «Ого!»,
видишь места, где прорастаешь мохом,
но не стремишься ввысь по скале отвесной.

.. и по мере приближения старости
улетают от меня всякие разности;
вижу смыслы на месте радостей,
замечаю приход усталости,
умиляюсь природы шалостям,
и любовь уступаю жалости.

Волшебные звуки чарующих лет
пригрезились мне в одночасье —
то юности слышался дивный кларнет,
и праздником было ненастье,
и струны души не повисли,
и Смысл отступал перед Жизнью.

Девушки, которые волнуют,
в прошлое уходят постепенно,
в платьицах с немодною длиною,
танцы позабытые танцуют
и не ждут большую перемену,
щеголяя толстою косою.

Шестидесятые, наивные
семидесятые, обманутые,
восьмидесятые, отравленные, —
вы были ясною картиною
лжи, на весь мир распахнутой,
корыстью хорошо приправленной.

Мне «оттепель» шестидесятых
была как в горле ком, как вата.
Временщики на месте палачей
полслова правды вымолвить не смеют,
страна, простершаяся у мощей,
и манекены на трибуне мавзолея.

Трудно поверить, но прошлое скрывается навсегда.
Растворившийся кофе не выпадет вновь в осадок,
и стареющий донжуан не вспомнит свою невинность.
И так странно думать, что уж не скажет «да»
или «нет» общественный разум, и цвет помады
не подорвет устоев отечества половины.

Я вырос посреди обширной равнины,
в городе, олицетворявшем страх на карте
мира, но им не проникся. Равнодушие
и двуличие предлагали мне свои спины
напрокат, чтоб я ими прельстился в азарте,
и не сказать, чтобы съели, но изрядно меня покушали.

Я помню первомайские парады
и радость демонстрирующих толп
на главных улицах столицы. «Миру — мир»
был главный лозунг, и ему преградой
лишь империализм, угрозы полн,
да группа «Битлз», юности кумир.

Раскуривая фимиам
своим ушедшим дням,
их вряд ли ты поймешь:
давно ушедшая среда,
хотя и лишена стыда,
предпочитает ложь.

Освобождаясь из-под гнета
сюжетов юности стальных,
не обвиняю в них кого-то,
ничто не отвергаю в них.

Прошу у ангела удачи
Немного света и тепла,
Чтоб у детей моих иначе
жизнь от рождения текла.

Жизнь собственного тела
я чувствовал несмело
в дни юности моей:
заботиться о плоти
не очень было в моде
давно ушедших дней.
Но жизненные бури
я ощущал на шкуре,
и ею дорожил,
и знал, что мне в дорогу
дана она от Бога,
что мир благословил.

Подростковые мои сочинения
не вводили никого в восхищение,
отличались особостью мнения.

Невнимательные учители
в моем слоге не предвосхитили
Слова власти пленительной.

А оно пришло самозванное,
прямо в руки судьбою странною
персонально мне данное.

Просторы родины моей значительны,
позоры родины моей разительны,
но мы не слишком были впечатлительны.

И по просторам мы ее скитались,
и в злодеяниях смущенно признавались,
хотя путей раскаянья не знали.

Лишь от себя по строгому секрету мы
помянем поколенья неотпетые,
колымскими могилами одетые.

Отошло от меня мое прошлое,
и скучаю по нему лишь немножко я,
вспоминаю от случая к случаю.

Разошлись мы со стежкой-дорожкою
и гулявшими по ней ножками,
что любили меня и мучили.

Юность вспоминаю временами
с ее смутой, дерзостью и снами,
барышню с прекрасными очами,
панораму мира перед нами.

Но гудел на пристани корабль,
отправлялся в небо дирижабль,
уходил по рельсам паровоз,
уносился с ветром альбатрос.

Если бы фантазии хватило,
не назвал бы девушку я милой,
отпустил бы с ясными глазами
любоваться жизни островами.

Мой первый взгляд на женское лицо
завершило обручальное кольцо,
но скатилось оно с руки.

И тогда я решил до горных вершин
добираться совсем один,
против теченья реки.

И оттуда увидел мир под собой,
и понял, что был храним судьбой
и тогда, и сейчас, и впредь,

а тому, что мешало ее понять,
и дорогу мою обращало вспять,
песни уже не допеть.

Молчит мое поколение.
Видно, мучат его сомнения:
а не рано ли начинать нам?
Но проплыли по небу звезды
и не рано уже, а поздно
танцевать на судьбы канате.

Я жил в нескучную эпоху
и ей внимал,
и разделял тревоги,
и, как ишак в чертополохе,
я обонял
ее цветов характер строгий.

Я на свое взираю поколенье
с невольным чувством изумления:
и это все, что мы смогли, свершили,
и с полным правом движемся к могиле?
Неужто юности далекие мечты
на пробу вышли гимном пустоты?