Владимир Файнберг - Завтрашний ветер
В руке у него была авторучка. Он сидел за столиком и бормотал:
С градусника,
что привинчен к раме,
словно за градусом градус,
падает капля за каплей…
С порога я поглядел на окно веранды. Там у нас и вправду висит градусник. С него тоже стекали капли дождя.
Владилен Алексеевич вздрогнул, обернулся, и я вдруг увидел, что он покраснел.
— Ты чего это так рано встаёшь? — сказал он и бросил на стол авторучку. — Ещё нет шести.
— На рыбалку ходить приходится, вот и привыкаешь, — сказал я и подошёл поближе. — Чего это вы бормочете?
— Да так… — протянул он. — А как же ты, брат, на рыбалку в такой дождь?
— Я сегодня и не пойду. Да и снастей теперь нету. Удилища‑то я из орешины вырежу. А вот леску–сатурн у нас здесь попробуй достань…
— А лодку у тебя ведь не конфисковали?
— Как?
— Ну, не отняли лодку?
— Нет. Лодку не отняли. Говорят, в другой раз попадусь — отнимут.
— Послушай, а зачем ты в запретную зону шляешься? Мало тебе остальной реки?
— Там рыбу быстрей наловишь.
— А куда спешить?
— Как — куда? На базар — ясное дело!
— «На базар, на базар»! — рассердился Владилен Алексеевич. — Кроме базара, ты в жизни что‑нибудь видел?
— Не знаю… — сказал я.
— Вот история! — Владилен Алексеевич даже встал со стула. — У человека есть лодка, рядом течёт река, которая в море впадает, а он, кроме запретной зоны и базара, ничего не знает! Да я бы на твоём месте, если хочешь знать, давно бы в путешествие отправился!
— Куда это? — спросил я, не понимая, за что он сердится.
— А в прошлом году ты рыбой торговал?
— Ну и что?
— А то, что и в этом году торгуешь. И в будущем будешь торговать. И так всё время. И жизнь пройдёт. Ты понимаешь? Жизнь пройдёт!
— Понимаю.
— Нет. Ничего ты, брат, не понимаешь. Человек в среднем живёт больше семидесяти лет. Поди сюда ближе. — Владилен Алексеевич снова сел за стол, взял авторучку и на обложке своей тетради стал чего‑то быстро писать. Я подошёл поближе.
Сначала он нарисовал большую цифру 70.
— Вот видишь? Ты будешь жить семьдесят лет. А на самом деле, может быть, гораздо больше. Девяносто. Или сто. Ну, предположим, самое меньшее — семьдесят. Сколько тебе сейчас?
— Двенадцать.
— Так, отлично. — Он написал столбиком: 70–12. — Сколько это будет?
— В уме вычесть или на бумаге? — спросил я, но он уже написал ответ: 58.
— Вот видишь, тебе, братец, жить больше чем полвека. Соображаешь? Сейчас какой год?
— Шестьдесят седьмой.
Он быстро сложил на обложке:
1967 + 58 = 2025
— Доживёшь до две тысячи двадцать пятого года. Как минимум! А ну‑ка, скажи вслух эту цифру!
— До две тысячи двадцать пятого года, — повторил я, запинаясь, и сам удивился. — А я и не думал, Владилен Алексеевич, даже говорить непривычно.
— Ещё бы! Другой век, совсем другая жизнь… — сказал он и почему‑то поскучнел. — Валера, возьми‑ка, что ли, вон там в углу мои удочки, давай их сюда.
Удочки стояли в углу веранды в чехле из чёрной материи. Я принёс их и положил на стол.
Владилен Алексеевич развязал тесёмки, снял чехол, и тут я увидел такие удилища, каких во всём посёлке, наверное, ни у кого не было. Лёгкие, покрытые красивым лаком, разборные. С пробковыми ручками.
Владилен Алексеевич составил из двух половинок удочку и махнул ею по воздуху. Раздался короткий свист.
— Это не бамбук, — сказал он. — Новый материал — стеклопластик, вечный.
В это время со двора вошла мать. Она спала в летней кухне.
— Вот уж змей так змей! Ты чего человеку спать не даёшь? Вам ведь этот… режим нужен… Пошёл сейчас же отсюда!
— Минутку, Валера. — Владилен Алексеевич медленно поставил удочку в угол. — Сюда что, наша Полина приходила?
— Никто, никто не приходил, — испугалась мать. — Ничего я не знаю.
— Не знаете, — тихо сказал Владилен Алексеевич, — допустим… А Валеру зря ругать нечего. Я сам очень рано встал сегодня. Занимался.
— Ну и ладно, — мирно согласилась мать. — Тогда садитесь завтракать. Яичницу уважаете?
— Спасибо, — ответил он, — уважаю.
После завтрака Владилен Алексеевич открыл один из своих чемоданов и вынул большую пластмассовую коробку с прозрачной крышкой.
— Дождь кончается, я в гостиницу пойду, а после в больницу — навестить нашего Николая Сергеевича, а ты пока разберись, годится тут что‑нибудь для рыбалки или нет. Последние годы это хозяйство всюду с собой вожу, да так ни разу и не ловил. Не удавалось…
Он надел свою белую кепку, взял палку и вышел во двор.
А я с коробкой в руках уселся за стол на его место. И снял крышку.
Чего тут только не было! Мотки разноцветных лесок разной толщины. Грузила. Поплавки то длинные, то пузатые. Красные, белые, зелёные, полосатые… Пакетики с крючками всех размеров: и самые маленькие, и средние, и большие.
Блёсны, каких я ещё никогда не видел: золотистые, серебряные и даже стеклянные… Деревянные рыбки с тройными крючками… Искусственные мушки, бабочки и стрекозки, совсем как настоящие…
Коробка была разгорожена на много отделений. И каждое туго набито новенькими рыболовными сокровищами!
Не знаю, сколько я просидел, разглядывая всё это богатство. Вот уж никогда не думал, что меня снова потянет на реку, на рыбалку! Взять бы вон ту удочку да привязать хоть вот эту прозрачную зелёную леску с пёстрым поплавком и золотистым крючочком!..
— Гляди не вздумай брать чужого, — раздался голос матери. — Все уши оборву!
Я закрыл коробку крышкой и отодвинул подальше от себя. Мать прошла с ведром и тряпкой в горницу.
И тут я снова увидел на столе тетрадь. С цифрами на обложке:
1967 + 58 = 2025
Тетрадь лежала рядом, близко от моего локтя. И эти цифры были про всю мою жизнь.
Я оглянулся. Матери не было. И я открыл обложку тетради.
На первой странице большими буквами было написано:
ИЮНЬ. ИЮЛЬ. АВГУСТ. СЕНТЯБРЬ…
Дальше стоял знак вопроса.
И ещё ниже:
Осталось четыре–пять месяцев… А снега я больше не увижу никогда.
Я вспомнил, как тётка Полина сказала: «Дни его сочтены». И понял, что значили эти месяцы… Это — сколько ему, Владилену Алексеевичу, жить осталось. А ведь сейчас был уже конец июня…
Я перевернул лист. Там было написано стихотворение:
Счастливые не от богатства,
росли мы на пыльных дворах,
всесветное красное братство
лелея в ребячьих сердцах.
Я опять почувствовал себя как жулик и поэтому испугался читать дальше, закрыл тетрадь и вышел с веранды.
Уже давно был день. Листья на деревьях просохли после дождя. Только в тени земля была ещё мокрая.
Я взял метёлку и стал подметать со двора сбитые дождём листья.
— С чего это ты за ум взялся? — крикнула мать с крыльца.
Я ничего не ответил.
Я всё подметал и думал про то, как и вправду доживу до две тысячи двадцать пятого года, а Владилену Алексеевичу осталось только четыре или даже три месяца…
Я ещё много дел переделал по хозяйству: доски порубил на растопку, начистил картошки для обеда, принёс воды.
Владилен Алексеевич пришёл не скоро. Я выгребал золу из плиты на летней кухне и услышал, как он спросил у матери:
— А где Валера?
— В кухне чухается. Кушать садитесь. Ну как там ваш артист?
— Нормально. Вырезали аппендицит. Обещали через недельку выписать. Валер, ты где? Нам нужно с тобой поговорить.
Глава 14
«Мне нужна твоя помощь…»
— Послушай, ты умеешь врать? — спросил после обеда Владилен Алексеевич, когда мы остались одни на веранде. Мать ушла на работу.
Я не знал, как ответить, хотя врать, конечно, умел. На всякий случай я помотал головой.
— Нет, умеешь, — задумчиво сказал Владилен Алексеевич. Он лежал поверх одеяла на кровати, а я сидел на табуретке рядом. — Вот и сейчас соврал.
Я отвернулся и поглядел в раскрытое окно. Там жужжала оса — хотела залететь сюда, на веранду, и всё боялась, висела в воздухе.
— Так или иначе, но я всё равно понял, что здесь побывала наша уважаемая Полина и всё объяснила про мою болезнь и скорую погибель… Можешь не отводить глаза. Для меня это уже не имеет ровно никакого значения. Можешь это понять?
Я промолчал.
— Так вот, брат, — сказал Владилен Алексеевич, приподнимаясь с кровати. — Мне нужна твоя помощь. Сейчас никто, кроме тебя, не может мне помочь. Серьёзно говорю. Поэтому слушай: я доверяю тебе одну тайну. Надеюсь, ты хоть не проболтаешься. Да или нет?
