Вениамин Каверин - Два капитана
Я рассказал о детстве капитана в рыбачьей семье на берегу Азовского моря, о том, как в юности он ходил матросом на нефтяных судах между Батумом и Новороссийском, и с каким высокомерием относился к нему круг морского офицерства, когда этот крестьянский сын выдержал экзамен на «морского прапорщика» и стал служить в Гидрографическом управлении. Я рассказал о его ранней брошюре «Причины гибели экспедиции Грили» — он видел эти причины в неравенстве между членами экспедиции и в строгой военной субординации, подавившей всякую инициативу, — и о том, как круг его идей, тогда еще едва намеченных, получил полное развитие в докладах, которые он подавал в Гидрографическое управление весной 1911 года. Я упомянул о пометках на полях его книг, по которым можно судить, в каком направлении работала его мысль, и, наконец, перешел к плаванию «Св. Марии»…
Я говорил — и все с большей силой испытывал то чувство, которое не могу назвать иначе, как вдохновением. Как будто на далеком экране под открытым небом я увидел мертвую, засыпанную снегом шхуну. Мертвую ли? Нет, стучат. Забивают досками световые люки, обшивают толем и войлоком потолки — готовятся к зимовке…
Моряки, стоявшие в проходе, расступились перед Катей, когда она шла к своему креслу, и я подумал, что это очень справедливо, что они так почтительно расступаются перед дочкой капитана Татаринова. Но она была еще и лучше всех — особенно в этом простом английском костюме, который мы вместе с ней выбирали. Она была лучше всех — и она тоже каким-то образом участвовала в этом восторге, в этом вдохновении, с которыми я говорил о плавании «Св. Марии».
Но пора было переходить к научной истории дрейфа, и я начал ее с утверждения, что факты, которые были установлены экспедицией капитана Татаринова, до сих пор не потеряли своего значения. Так, на основании изучения дрейфа, известный полярник профессор М. предположил существование неизвестного острова между 78 и 80 параллелями, и этот остров был открыт в прошлом году и именно там, где М. определил его место. Постоянный дрейф, установленный Нансеном, был подтвержден путешествием капитана Татаринова, и ряд параллельных наблюдений представляет собою бесспорный вклад в советскую науку.
Движение интереса пробежало по аудитории, когда я стал рассказывать о том, как были проявлены фотопленки экспедиции, пролежавшие в земле больше двадцати лет. Свет погас, и на экране появился высокий человек в меховой шапке, в меховых сапогах, перетянутых под коленями ремешками. Он стоял, упрямо склонив голову, опершись на ружье, и мертвый медведь, сложив лапы, как котенок, лежал у его ног. Он как будто вошел в этот зал — сильная, бесстрашная душа, которой было нужно так мало.
Все встали, когда он появился на экране, и такое молчание, такая торжественная тишина водворилась в зале, что никто не смел даже вздохнуть, не то что сказать хоть слово.
И в этой торжественной тишине я прочитал рапорт и прощальное письмо капитана.
Я прочитал прощальное письмо капитана.
— «Горько мне думать о всех делах, которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогали, а хотя не мешали. Что делать. Одно утешение — что моими трудами открыты и присоединены к России новые обширные земли…»
— Но в этом письме, — продолжал я, когда все сели, — есть еще одно место, на которое я должен обратить ваше внимание. Вот оно: «Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти, последние часы моей жизни не хочу называть его. Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам…»
— Кто же этот человек, самого имени которого капитан не хотел называть перед смертью? Это о нем он писал в другом письме: «Можно смело сказать, что всеми своими неудачами мы обязаны только ему». О нем он писал: «Мы шли на риск, мы знали, что идем на риск, но мы не ждали такого удара». О нем он писал: «Главная неудача — ошибка, за которую приходится расплачиваться ежедневно, ежеминутно, — та, что снаряжение экспедиции я поручил Николаю…»
Николаю! Но мало ли Николаев на свете?
Конечно, на свете много Николаев, и даже в этой аудитории их было немало, — но только один из них вдруг выпрямился, оглянулся, когда я громко назвал это имя, и палка, на которую он опирался, упала и покатилась. Ему подали палку.
Зачем он приехал? Надеялся ли он оправдаться? Или хотел еще раз увидеть Катю, — должно быть, он очень тосковал по ней? Или явился против воли, как убийцы против воли возвращаются на место своего преступления? Или рассчитывал, что в научном докладе в Географическом обществе, в академической обстановке, я не стану говорить о нем — я тем самым молчанием признаю ту роль, которую он приписал себе в статьях об экспедиции «Св. Марии»? Не знаю. Я продолжал говорить.
— …Но не для того я хочу сегодня полностью назвать это имя, чтобы решить старый спор между мною и этим человеком. Наш спор давно решен — самой жизнью. Но в своих статьях он продолжает утверждать, что всегда был благодетелем капитана Татаринова и что даже самая мысль «пройти по стопам Норденшельда», как он пишет, принадлежит ему. Он так уверен в себе, что имел смелость явиться на мой доклад и сейчас находится в этом зале…
Шопот пробежал по рядам, потом стало тихо, потом снова шопот. Председатель позвонил в колокольчик.
— …Странная судьба. До сих пор он действительно ни разу не был назван полностью именем, отчеством и фамилией. Но среди прощальных писем капитана мы нашли и деловые бумаги. С одной из них, очевидно, капитан никогда не расставался… Это копия обязательства, согласию которому: 1. По возвращении на Большую Землю вся промысловая добыча принадлежит Николаю Антоновичу Татаринову — полностью имя, отчество и фамилия. 2. Капитан заранее отказывается от всякого вознаграждения. 3. В случае потери судна капитан отвечает всем своим имуществом перед Николаем Антоновичем Татариновым — полностью имя, отчество и фамилия. 4. Самое судно и страховая премия принадлежат Николаю Антоновичу Татаринову — полностью имя, отчество и фамилия. Когда-то в разговоре со мной этот человек сказал, что только одного свидетеля он признает — самого капитана. Пусть же теперь перед всеми нами откажется от этих слов, потому что сам капитан теперь называет его — полностью имя, отчество и фамилия.
Страшная суматоха поднялась в зале, едва я кончил свою речь. В передних рядах многие встали, в задних стали кричать, чтобы садились, — не видно. А он стоял, подняв руку с палкой, и кричал: «Я прошу слова! Я прошу слова!»
Он получил слово, но ему не дали говорить. В жизни моей я не слышал такого дьявольского шума, который поднимали, едва он открывал рот. Но он все-таки сказал что-то — никто не расслышал — и, тяжело стуча палкой, сошел с кафедры и направился к выходу вдоль зрительного зала. Он шел в полной пустоте, и там, где он проходил, долго еще была эта пустота, как будто никто не хотел итти там, где он только что прошел, стуча своей палкой.
Глава шестнадцатая. Снова в Энске
В каждом письме тетя Даша звала меня с Катей в Энск. «Хоть бы на часок-то приехал, — писала она, — а то уже и старость моя стала».
Сестра тоже ругала меня за то, что я забыл стариков, и даже Петя, который одно время часто бывал в Москве, — работал в Еврейском театре, — как-то сказал, что я свинья, и это было совершенно верно.
Мы собрались в один день. Утром решили, а вечером я уже стоял у вагона и ругал Катьку, потому что до отхода поезда оставалось не больше пяти минут, а она еще шлялась где-то — поехала за тортом. Вздумала тетю Дашу удивить тортом. Наконец, она прибежала, запыхавшаяся, ню веселая, и действительно приволокла огромный торт и конфеты.
— Чудак, у них же там нет таких тортов.
— Сколько угодно.
— А конфеты?
Пожалуй, таких конфет в Энске действительно не было — далее нельзя было понять, как открывается коробка, и на маленьком-медальоне было написано золотыми буквами: «Будьте здоровы — живите богато».
Мне уже давно понравилось ездить с Катей — еще с тех пор, как мы, лет десять тому назад, вместе возвращались из Энска. Мы вспомнили эту поездку, и я сказал, что это был именно тот день, когда я в нее влюбился. Но Катя не согласилась и сказала, что я влюбился в другой день.
— Кому лучше знать?
— Мне.
Она считала, что я влюбился, когда мы однажды шли домой с катка и я угощал ее стручками. Но она отказалась, и тогда я тоже не стал есть и отдал стручки какой-то девчонке.
— Это ты тогда влюбилась, — возразил я.
— Нет, я знаю, что ты. А то бы не отдал.
Может быть. Но если бы я не влюбился в нее тогда, то уж, верно, влюбился бы теперь. Она была действительно хороша, особенно когда ходила, — у нее была красивая походка. Весь вагон нет-нет, да и посматривал на нее, и даже старый, усатый проводник вздохнул и сказал, что у него тоже красивая дочка.
