Вениамин Каверин - Два капитана
Открытие земли, тянущейся в меридиональном направлении, дало нам надежду покинуть судно при первом благоприятном случае, чтобы, выйдя на сушу, следовать вдоль ее берегов по направлению Таймырского полуострова и дальше, до первых сибирских поселений в устьях рек Хатанги или Енисея, смотря по обстоятельствам. В это время направление нашего дрейфа не оставляло сомнения. Судно двигалось вместе со льдом генеральным курсом норд 7 градусов к весту. Даже в случае изменения этого курса на более западный, т. е. параллельно движению нансеновского «Фрома», мы не могли выйти из льдов раньше осени 1916 года, а провизии имели только до лета 1915 года.
После многочисленных затруднений, не имеющих отношения к существу настоящего рапорта, нам удалось 23 мая 1915 года выйти на берег вновь открытой земли в широте 81° 09′ и долготе 58° 36′. Это был покрытый льдом остров, обозначенный на приложенной к сему рапорту карте под литерой А. Только через пять дней нам удалось достичь второго, огромного острова, одного из трех или четырех, составляющих новооткрытую землю. Определенный мною астрономический пункт на выдающемся мысе этого острова, обозначенный литерой «Г», дал координаты 80° 26′ 30″ и 92° 03′ 00″.
Двигаясь к югу вдоль берегов этой неизвестной земли, я исследовал ее берега между 81 и 79 нордовыми направлениями. В северной части берег представляет собой довольно низменную землю, частично покрытую обширным ледником. Дальше к югу он становится более высоким и свободен от льда. Здесь мы нашли плавник. В широте 80° обнаружен широкий пролив или залив, идущий от пункта под литерой «С» в нордовом направлении.
Начиная от пункта под литерой «Ф», берег круто поворачивает в вест-зюйд-вестовом направлении. Я намеревался исследовать южный берег вновь открытой земли, но в это время было уже решено двигаться вдоль берега Харитона Лаптева по направлению к Енисею.
Доводя до сведения Управления о сделанных мною открытиях, считаю необходимым отметить, что определения долгот считаю не вполне надежными, так как судовые хронометры, несмотря на тщательный уход, не имели поправки времени в течение более двух лет.
Иван Татаринов.
При сем: 1. Заверенная копия вахтенного журнала судна «Св. Мария».
2. Копия хронометрического журнала.
3. Холщевая тетрадь с вычислениями и данными съемки.
4. Карта заснятой местности.
18 июня 1915 года. Лагерь на острове 4 в Русском архипелаге.
Дорогая Маша!
Боюсь, что с нами кончено — и у меня нет надежды даже на то, что ты когда-нибудь прочтешь эти строки. Мы больше не можем итти, мерзнем на ходу, на привалах, даже за едой — никак не согреться. Ноги очень плохи — особенно правая, и я даже не знаю, как и когда я ее отморозил. По привычке я пишу еще «мы», хотя вот уже три дня, как бедный Колпаков умер. И я не могу даже похоронить его — пурга. Четыре дня пурга — оказалось, что для нас это слишком много.
Скоро моя очередь, но я совершенно не боюсь смерти, очевидно потому, что сделал больше, чем в моих силах, чтобы остаться жить.
Я много виноват перед тобой, и эта мысль — самая тяжелая, хотя и другие немногим легче. Сколько беспокойства, сколько горя перенесла ты за эти годы — и вот еще одно, самое большое. Но не считай себя связанной на всю жизнь, если встретишь человека, с которым будешь счастлива, — сомни, что я этого желаю. Так скажи и Нине Капитоновне. Обнимаю ее и прошу помочь тебе, сколько в ее силах, особенно насчет Кати.
У нас было очень тяжелое путешествие, но мы хорошо держались и, вероятно, справились бы с нашей задачей, если бы не задержались со снаряжением и если бы это снаряжение не было таким плохим.
Дорогая моя Машенька, как-то вы будете жить без меня. И Катя, Катя. Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти, последние часы моей жизни не хочу назвать его. Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам, и горько мне думать о всех делах, которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогли, а хотя не мешали. Что делать? Одно утешение — что моими трудами открыты и присоединены к России новые обширные земли. Трудно мне оторваться от этого последнего письма, от последнего разговора с тобой, дорогая Маша. Береги дочку да смотри, чтобы она не ленилась. Это — моя черта, я всегда был ленив и слишком доверчив. Катя, доченька моя. Узнаешь ли ты когда-нибудь, как много я думал о тебе и как хотелось мне хотя разок взглянуть на тебя перед смертью. Но хватит. Руки зябнут, а мне еще писать и писать. Обнимаю вас. Ваш навеки.
Глава пятнадцатая. Доклад
В 1937 году я поступил в Академию военно-воздушного флота и с тех пор Север и все, что с детских лет было связано с ним, отодвинулось и стало воспоминанием. Моя полярная жизнь кончилась, и, вопреки утверждению Пири, что, однажды заглянув в Арктику, вы будете стремиться туда до гроба, на Север я едва ли вернусь. Другие дела, другие мысли, другая жизнь. Но был один день, когда я снова почувствовал себя человеком Севера, и все пережитое снова прошло перед глазами…
На этот раз я не добивался чести выступить с докладом в Географическом обществе и не получал любезного требования представить свой доклад в письменном виде. Я дважды отказывался от приглашения. Но прошел лишь месяц с тех пор, как была опубликована замечательная статья профессора М. о дрейфе «Св. Марии», — и когда он сам позвонил мне, я согласился.
…Все пришли на этот доклад, даже Кира, даже Кирина мама. Конечно, они пришли с Валей, таким чистеньким, довольно важным, в больших роговых очках. От него уже не пахло зверями, и прежний черный пух уже не был заметен на его щеках. Он женился — угадайте на ком. Потом пришел Кораблев, и я усадил его в первом ряду, прямо напротив кафедры — ведь я привык смотреть на него во время своих выступлений.
— Ну, Саня, — сказал он весело. — Уговор. Я положу руку на колено, вот так, вниз ладонью, а ты говори и на нее посматривай. Стану похлопывать — значит, волнуешься. Нет — значит, нет.
— Иван Павлыч, дорогой.
Разумеется, я ничуть не волновался, хотя, в общем, это было довольно страшно. Мне было только интересно, придет ли на мой доклад Николай Антоныч. Я не видел его с тех пор, как он плакал у меня в номере тому назад года три с половиной. Потом он, кажется, оправился от огорчении — сколько я мог судить по его статьям, обзорам и заметкам в полярных журналах. Между прочим, в одной из них он приветствовал нашу экспедицию по розыскам капитана Татаринова. Вообще, он вел себя так, как будто тень славы покойного брата упала и на него.
Не раз я собирался ответить на его статьи — в особенности на интервью, которое он дал в связи с нашим возвращением на Диксон, да так и не ответил.
Но что-то невольно дрогнуло в сердце, когда, развешивая карты на классной доске, я обернулся и увидел его в первом ряду, недалеко от Кораблева. Он сидел, положив ногу на ногу и глядя прямо перед собой с неподвижным выражением. Мне показалось, что у него в лице появилось что-то собачье — щеки обвисли, между отворотами крахмального воротника едва помещался полный подбородок. Он положил руку на руку и опирался ими на палку…
Конечно, мне было очень приятно, когда председатель — старый знаменитый географ, — прежде чем предоставить мне слово, сам сказал несколько слов обо мне. Я даже пожалел, что у него такой тихий голос. Он сказал, что я — «один из тех людей, с которыми тесно связана история освоения Арктики большевиками». Потом он сказал, что именно моему «талантливому упорству» советская арктическая наука обязана одной из своих интереснейших страниц — и я тоже не стал возражать, тем более, что в зале зааплодировали, и громче всех Кирина мама…
Пожалуй, не стоило делать такого длинного вступления, посвященного истории Северного морского пути, — хотя это была интересная история. «Общество купцов-изыскателей для открытия стран, земель, островов, государств и владений». Зимовка и смерть Баренца. Путешествие Норденшельда. Я довольно плохо рассказал об этом, часто, останавливался, забывал самые простые, слова и вообще «мекал», как потом объявила Кира.
Но вот я перешел к биографии капитана, и в эту минуту где-то далеко, в темном конце прохода, мелькнула и скрылась моя Катя. Она была немного больна — простудилась — и обещала мне остаться дома. Но как это было хорошо, что она приехала, просто прекрасно. У меня сразу стало веселее на душе, и я стал говорить уверенно и тверже.
Я рассказал о детстве капитана в рыбачьей семье на берегу Азовского моря, о том, как в юности он ходил матросом на нефтяных судах между Батумом и Новороссийском, и с каким высокомерием относился к нему круг морского офицерства, когда этот крестьянский сын выдержал экзамен на «морского прапорщика» и стал служить в Гидрографическом управлении. Я рассказал о его ранней брошюре «Причины гибели экспедиции Грили» — он видел эти причины в неравенстве между членами экспедиции и в строгой военной субординации, подавившей всякую инициативу, — и о том, как круг его идей, тогда еще едва намеченных, получил полное развитие в докладах, которые он подавал в Гидрографическое управление весной 1911 года. Я упомянул о пометках на полях его книг, по которым можно судить, в каком направлении работала его мысль, и, наконец, перешел к плаванию «Св. Марии»…
