Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун
Так я помог графу Брандиру в первый раз. То, что я сделал после этого, было куда менее важно, но граф, не зная о первой моей услуге, второй моей услугой был потрясен до глубины души. Я не очень люблю рассказывать эту историю, потому что мое участие в ней вознесло меня на столь головокружительную высоту, что и до сих пор я чувствую некоторое отчуждение между мной и моими друзьями, хотя, видит Бог, я делаю все, чтобы они не сочли меня зазнайкой. И все же, поскольку история эта стала, так сказать, исторической, потому что к ней имел отношение сам король, а также потому, что многие увидели меня в ложном свете (ближайшие соседи — в особенности), я постараюсь, насколько это в моих силах, преодолеть свою неложную скромность и рассказать, как все было на самом деле.
Как-то в разговоре Лорна мельком упомянула о том, что ее дядюшка хранит свои деньги в громадном металлическом сундуке с двойной крышкой, кучей замков и изображением родового герба. Мало того, ящик прикован к стене тяжелой цепью, чтобы его невозможно было вытащить из помещения. Лорна сказала, что ящик, безусловно, полон, потому что она видела, как дядюшка ходит полюбоваться на свои сокровища, и ей не однажды приходило в голову, что дядюшкины деньги могут стать для нас могучим подспорьем, когда мы поженимся.
— Мои руки — вот мое подспорье,— сказал я.— Слышать ничего не хочу о дядюшкином сундуке!
Как-то сентябрьским вечером, когда дни становились все короче и короче, я вышел от графа Брандира и оглянулся, чтобы еще раз бросить взгляд на дом, где живет моя любимая. В этот момент ярдах в ста от черного входа я заметил двух парней разбойничьего вида, которые, притаившись в кустах, явно вели наблюдение за домом графа.
«Грабители»,— мелькнуло у меня в голове. Первым моим желанием было остаться, посмотреть, что они намереваются делать, и, по возможности, не подпустить их к графскому заветному сундуку. Однако я тут же сообразил, что злодеи почти наверняка видели, как я вышел из дома, как оглянулся и как вышел на дорогу, ведущую в Лондон, и потому, прибавив шаг, ушел достаточно далеко, чтобы скрыться у них из виду, а потом свернул на ближайший постоялый двор и просидел там до темноты. Затем, за два часа до полуночи, я вернулся к дому графа и залег в кустах с восточной стороны. Темень стояла непроглядная, зато отсюда можно было хорошо услышать любой подозрительный шум, с какого бы входа он ни раздавался.
«С фасада, пожалуй, не полезут»,— подумал я.
Так оно и оказалось. Когда погасли все огни и в доме воцарилась полная тишина, я услышал негромкий свист из-за деревьев неподалеку от меня, и тотчас же между мною и белой стеной промелькнули три темные фигуры. Грабители направились прямо к окну, — кто-то осторожно поднял оконную решетку изнутри, — послышался шепот и короткий звук, похожий на звук поцелуя, и разбойная троица полезла в дом.
— Ах, мерзавцы! — сказал я про себя.— И злодейство-то похуже тех, что свершаются Дунами: тут дело пахнет еще и предательством.
Размышлять о нравственном долге было, однако, не к месту и не ко времени. Я прокрался вдоль стены и проник в дом через то же открытое окно следом за незваными гостями. Я крался по дому, страшно досадуя, что у меня нет никакого огнестрельного оружия, только дубина, которую я прихватил на обратном пути, поклявшись, что уж на этот раз Лорну никто не ограбит. Из-за нас, из-за Риддов, лишилась она единственного своего богатства, бриллиантового ожерелья, так что я теперь любой ценой должен был спасти сундук, который рано или поздно все равно достанется Лорне, если, конечно, воры не доберутся до его сказочного чрева.
Я двигался бесшумно, как кошка,— для того, кто занимается борьбой, это совсем нетрудно даже при собственном весе двадцать стоунов [74], — следуя за неверным огоньком свечи, подрагивавшей в руке подлой служанки. По дороге служанка завела воров в кладовую и дала им чего-то выпить, и я услышал, как они закряхтели и зачмокали от удовольствия.
Не буду долго останавливаться на этом, — хотя воры, добравшись до кладовой, готовы были, кажется, застрять в ней навечно, — скажу только, что из кладовой нечистая компания направилась к спальне графа Брандира. От служанки воры, конечно, узнали, что граф ничего не слышит, и поэтому пнули дверь без особых церемоний, ожидая, что она широко распахнется перед ними. Но не тут-то было: граф крепко заперся на ночь. Две-три минуты воры сопели и пыжились впотьмах, а потом, отойдя от двери, стали плечом к плечу и, выломив дверь с разбегу, ворвались и спальню с факелом и оружием.
Когда я добежал до двери и ворвался в комнату, и увидел, что один негодяй приставил тяжелый кавалерийский пистолет ко лбу его светлости, а двое других тщетно пытаются взломать металлический сундук.
— Отдай ключи,— потребовал тот, что с пистолетом,
— Не отдам,— твердо сказал граф, когда до него дошло, чего от него хотят.— Не отдам, и все тут. Все это принадлежит Алану, моему мальчику. Только ему. А другим не достанется ни пенни.
— Тогда прощайся с жизнью, лорд,— прохрипел вор,— Считаю до трех. Раз, два...
В тот момент, когда прозвучало «три!», я ударил дубиной по стволу снизу, а второй удар обрушил на голову злодея, и он тут же распростерся на полу, не подавая более признаков жизни. Двое подельщиков, опомнившись, бросились на меня, один с пистолетом, другой с кортиком. Опасаясь огнестрельного оружия больше, чем холодного, я мигом сорвал с постели тяжелый бархатный балдахин и накинул его на нападающих, и пока они срывали его с себя, я живо поднял с пола бездыханного их товарища и загородился им, как щитом. Первый же выстрел в мою сторону, оказавшись последним, прикончил разбойника окончательно, а утихомирить оставшихся двоих для меня уже не составило больших трудов. Я привязал их одного к другому и, оставив их на попечение прибежавшего дворецкого, отправился на поиски констеблей. Нашел я их часа через три и, слава Богу, не пьяных, а слегка навеселе, так что у них было еще достаточно сил и разума, чтобы препроводить связанных моих пленников в тюрьму.
Утром разбойники предстали перед магистратом. И вот тут-то начались чудеса. Видите ли, любезные читатели, окажись эти двое обыкновенными разбойниками и даже отъявленными убийцами, я ни за что не поднялся бы на целую ступень общественной лестницы и не вырос бы в глазах своих земляков, но этих парней кто-то опознал в суде, и оказалось, что они — протестанты-лжесвидетели, оказавшиеся не у дел, подручные Оутса, Бедлоу, Карстэрза, действовавшие заодно с Дейнджерфильдом, Тербервиллем и Дагдейлом [75], — словом, из компании тех, кого король ненавидел лютой ненавистью, но до сих пор никак не мог поймать. Едва эта новость стала известной за стенами суда, как тут же, откуда ни возьмись, набежала целая дюжина доброжелателей, которых я прежде в глаза не видывал, и, принеся мне свои, как они утверждали, искренние поздравления, попросили меня не забывать их на будущее.
Магистрат наговорил мне кучу похвал, — раз в десять больше, чем стоило бы на самом деле, — а затем не счел за труд изложить историю моих подвигов письменно, с тем, чтобы с ними мог ознакомиться сам король. Слушанье дела еще не закончилось и подсудимых еще не отправили в тюрьму, как на меня набросились новые доброхоты, — на этот раз числом более двадцати,— и всяк от щедрот своих предложил ссудить мне сотню фунтов, чтобы я смог купить себе придворное платье, прежде чем предстать перед его величеством.
В тот же день я получил приглашение прибыть во дворец. Однако перед этим король призвал к себе графа Брандира, чтобы услышать историю из его уст, и его светлость, хотя и не без преувеличений, рассказал, как было дело, впрочем, короля не столько занимали подробности происшествия, сколько он пожелал лишний раз убедиться в том, что на этот раз клятвопреступление действительно породило самый настоящий разбой.
Убедившись, что все обстоит именно так, его величество с удовлетворением потер руки и приказал немедля опробовать особые колодки собственного его изобретения. Он снизошел до того, чтобы лично смазать маслом механизм, и выразил опасения, что в Лондоне не найдется никого, кто смог бы пустить новинку в ход, но решил, что лучше все же испытать одного-двух заплечных дел мастеров из тех, что под рукой, чем дожидаться палача из Эдинбурга.
Итак, меня призывал сам король. Взволнованный донельзя, я облачился в лучшее свое платье, нанял модного парикмахера, а также выпил полгаллона [76] эля, и только после этого руки у меня перестали трястись. Отправляясь во дворец, я учтиво раскланялся со своими доброжелателями, пожелав в душе никогда более не встречаться с ними.
Представ перед августейшей четой, я согнулся в нижайшем поклоне и замер, не смея разогнуться, и лишь когда его величество обратился ко мне, я поневоле поднял голову.
