Камил Икрамов - Махмуд-канатоходец
Перед дворцом стояли с саблями, с луками и колчанами, полными стрел, воины внешней охраны. Махмуд не спрашивал у них, почему так изуродован этот дворец. Ведь если уж задавать вопросы, то самые важные.
Наконец заскрипела большая резная дверь, на которой древние узоры были изрублены ножами, и вышел кто-то по всему своему виду похожий на начальника. Лицо у него было оплывшее и недовольное. Это был начальник внешней охраны.
Махмуд шагнул к нему, поклонился и сказал, что хочет видеть повелителя.
— Уйди,— сквозь зубы бросил ему начальник.
— Я хочу видеть повелителя,— невозмутимо повторил Махмуд.
Начальник с любопытством посмотрел на упрямого незнакомца и, скривившись, спросил:
— Зачем?
— Каждый старый человек любит вспоминать молодость. Я хочу напомнить повелителю его молодые годы. Не лишайте повелителя радости.
Тысячи раз выслушивал начальник внешней охраны разные просьбы, но не такие.
Начальник внешней охраны ушел во дворец, долго советовался с начальником внутренней охраны, потом Махмуда впустили во дворец, обыскали, связали ему руки и вывели в сад.
Махмуд не переставал удивляться окружающему. Внутри, как и снаружи, дворец был нарочно изуродован, а в самых лучших парадных залах стояли лошади. В саду на разрушенном фонтане висели лошадиные потники, скрюченные сыромятные уздечки и сопревшая кошма.
Повелитель жил в юрте, стоявшей прямо на солнцепеке. Он, родившийся в походе и выросший в седле, презирал удобства и роскошь. Он считал, что только трудности и лишения достойны мужчины, только суровость к себе будет залогом его жестокости к другим. А жестокость повелитель почитал самым главным человеческим достоинством.
Страж, стоявший у входа в юрту, распахнул полы, Махмуд шагнул в полутьму и увидел старика, лежащего на полу. Начальник внутренней охраны прошипел в ухо:
— Пади ниц!
Махмуд послушно распростерся перед стариком.
Повелитель Самарканда лежал на кошме, под головой было седло, в руке он держал плетку.
— Говори! — превозмогая одышку, сказал старик. В последнее время он сильно болел. Голова у него гудела, затылок и шея были как чугунные, сердце билось часто.
— Я пришел, чтобы напомнить о твоей молодости. Я ни о чем не спрашиваю. Ты помнишь, как вместе с Чингис-ханом ты прошел по Хорезму, через Хиву и Ургенч, сколько крови пролили вы в тех родных мне краях, как угоняли вы в рабство лучших наших мастеров: медников, кузнецов, чеканщиков и ткачей...
— Я помню,— прервал Махмуда повелитель.— Я все хорошо помню. Я разрушил стены многих городов, я топтал возделанные поля, я убивал, я угонял в рабство. Вот и здесь, в Самарканде, я так наказал непокорных, что даже лучшие ваши грамотеи не могут сосчитать убитых. Я уничтожил водопровод.
Я разрушил много мостов, дорог, домов и дворцов. Я много сделал, но многого не успел.
— О повелитель! — Махмуд улыбнулся своим мыслям и скромно возразил: — Человек, проживший такую жизнь, как ты, должен сожалеть не о том, чего он не успел сделать, а о том, что он успел.
— Ты возражаешь мне? — удивился повелитель Самарканда.— А известно ли тебе, что все это я делал людям на пользу? Я разрушил водопровод, чтобы люди на себе носили воду для питья и полива,— ведь от этого плечи становятся крепче и шире. Помню, в одном селении люди плакали о преждевременной смерти красивой девушки. Они так сильно плакали, что я приказал убить всех плачущих, чтобы прекратить их горе. Или другой случай: я видел, как люди очень сильно смеялись, хватались за животы, разевали рты и некоторые валились на землю в изнеможении от смеха. Чтобы такое веселье не повредило их здоровью, я приказал убить смеющихся, а того, кто веселил их — рассказчика смешных историй,— велел посадить на кол. Все я делал на пользу людям! Неужели ты и теперь будешь возражать мне?
— Нет, повелитель, я не буду тебе возражать. Я даже не спрошу, слышал ли ты о том, что добро не нужно делать насильно. Я не спрошу, неужели ты не знаешь, что, прежде чем приступать к делу, нужно твердо знать, что есть зло и что есть добро.
— Ты не спрашиваешь меня, но я отвечу тебе,— зло прищурился повелитель.— Что бы я ни сделал, люди будут помнить обо мне. Я жил правильно, как люди моей крови, как мои предки и мои начальники. Теперь я умираю. Я и умру правильно, как мои предки. Я умру в степи, среди высохшей травы и сухой земли, чтобы никто не видел, как я не хочу умирать. И люди будут помнить обо мне.
— Нет,— опять с грустной улыбкой возразил Махмуд.— В мире слишком много злодейства, и потому люди помнят только тех умерших злодеев, с которыми можно сравнивать еще живущих. Ты умрешь, и никто не будет помнить, как тебя звали.
— Стоит ли спорить о том, чего мы с тобой не сможем проверить,— зло сказал повелитель Самарканда.— Я умру скоро, но ты умрешь раньше меня. Ты умрешь сегодня!
— Не торопись убивать меня сегодня,— хладнокровно посоветовал повелителю Махмуд.— Если ты казнишь меня сегодня, то завтра уже не сумеешь меня казнить. Разве это не страшно, что завтра ты не сможешь сделать того, что сегодня еще мог сделать?
Повелитель задумался.
— Я не понял твоих слов,— сказал он немного погодя.— Но ты меня убедил. Пусть будет по-твоему. Только не думай, что ты останешься жить. Даже если я умру сегодня, завтра ты будешь казнен моими верными слугами.
Махмуд перевел дыхание. Он так и не выяснил, куда же угнали хорезмийцев, а уже приговорен к казни. Правда, удалось получить отсрочку на один день, но спастись от жестокого повелителя Самарканда вряд ли возможно.
— Ты приговорил меня к смерти,— сказал Махмуд повелителю,— а я не знаю за что. Но я не спрашиваю тебя, ибо знаю запрет. Я даже не спросил тебя о том, что интересует меня больше всего: куда ты угнал хорезмийских мастеров, куда их продали в рабство, где их искать.
— Ты не спрашиваешь меня, но я отвечу тебе,— прищурив и без того узкие глаза, сказал повелитель.— Хорезмийцев я пригнал в Бухару, которую ты уже не увидишь. И что было дальше, ты не узнаешь. Казню же я тебя за то, что ты улыбался в разговоре со мной, а это запрещено. Ты умрешь завтра.
Начальник внутренней охраны и стражники повели Махмуда к выходу из дворца, там ему связали ноги (руки ведь у него уже были связаны), и начальник внешней охраны приказал воинам тащить его в тюрьму.
* * *
Разговор с чужеземцем утомил повелителя Самарканда. За время своей власти над людьми он почти разучился думать сам и понимать чужие мысли.
«Проклятый чужеземец,— думал он.— Проклятый чужеземец!» Впрочем, ему только казалось, что он думал. Ведь в словах «проклятый чужеземец» никакой мысли не было.
Солнце перевалило за полдень, жара стояла нещадная, и в юрте было очень душно. Повелитель Самарканда сел на кошме. Голова кружилась, и болело сердце. Тогда он встал. Это было очень трудно, но он встал и сразу почувствовал, что голова у него закружилась сильнее.
«Проклятый чужеземец,— стучало у него в висках и в затылке.— Я все делал правильно! Меня не забудут люди. И сейчас я делаю правильно. Я должен умереть, как умирают люди моей крови. Я умру в степи, в чистом поле, среди травы и колючек, под сильным солнцем. Ветер и солнце высушат меня, и душа моя поскачет по степи на лучшем из моих коней, павшем тридцать лет назад. Душа кочевника живет в степи. Она не может жить в городе».
Повелителю Самарканда казалось: стоит только выйти в степь — силы и молодость вернутся, он опять будет гибким и ловким, сможет сильнее всех натянуть тетиву лука и дальше всех пустить стрелу.
Повелитель вышел из юрты и с трудом, но твердо зашагал по каменным плитам двора. Он миновал разрушенный фонтан с висящими на нем лошадиными потниками, вступил под своды дворца, брезгливо сморщился, когда воины охраны склонились перед ним. В этих поклонах была рабская покорность, но было и какое-то изящество, которое раздражало его.
Через решетчатое окно он заглянул в сад женской половины дворца. Его младший сын играл в шахматы с сыном конюха. В Самарканде в шахматы играли и дети и взрослые. Сын долго просил подарить эти фигурки. Повелитель добыл самые лучшие шахматы — из слоновой кости и янтаря. Пусть забавляется мальчишка. Он и не думал, что сын целыми днями будет просиживать за этой пустой забавой.
Повелитель хотел крикнуть сыну что-то сердитое и презрительное, он топнул ногой, и боль передалась по всему телу в затылок, так что в глазах потемнело. Сын не увидел отца, не повернул к нему головы. Повелитель постоял у окна и, когда боль отпустила его, молча направился к выходу.
Перед дверью он нахлобучил на себя тяжелую лисью шапку, тверже сжал плетку, которую почти никогда не выпускал из рук, и вышел на палящее солнце.
Его затошнило, когда он увидел перед собой ненавистный город.
Начальник внешней охраны шагнул к нему с поклоном.
