Леонид Пантелеев - Часы
— Ну да… Еще ты с ним подрался. Ну, так Пятакова больше в нашем детдоме нет. Понял?
Не понял, конечно, Петька.
— Ну так что ж? — спрашивает. — Что ж такого, что нет? Очень рад… Лезть не будет.
— А то, — говорит чернявенький, — что виной тому ты. По твоей вине отправлен Пятаков в реформаторий, в детскую тюрьму.
— За что?
— За дрова.
Покраснел Петька самым отчаянным образом.
— За какие дрова? — спрашивает, а сам чернявенькому в глаза посмотреть не может.
— За такие, — говорит чернявенький. — Сам знаешь, за какие… А только дело вышло так. Пятаков этот еще раньше дрова воровал. Продавал торговкам на Слободе. Попался. Первый раз ему выговор сделали. Ну, он побожился, что больше воровать не будет… А тут опять с дровами история. В ту ночь разворотил кто-то саженей пять. Я-то знаю, кто, а все на Пятакова подумали. Пятакова за такие дела — в реформаторий… Хоть он и не виноват, а виноват ты.
Замолчал чернявенький, молчит и Петька. Нет у Петьки духу отпираться. Ждет Петька, что ему еще чернявенький скажет. А чернявенький говорит такое:
— Придется тебе сознаться, что воровал дрова ты, а не Пятаков…
— Как? — говорит Петька. — Как воровал? Не воровал я!.. Иди ты!..
— А что же ты?.. В бирюльки играл?
Не знает Петька, что и сказать. Не расскажешь ведь про часики.
— Я, — говорит, — это просто так разворотил. От злости.
Усмехнулся чернявенький.
— Ну, — говорит, — это как хочешь. Тем для тебя лучше. Но сознаться ты все-таки должен.
— Спасибочки! — говорит Петька. — Что я — дурак сознаваться?.. Не дурак я…
Говорит чернявенький:
— Это, — говорит, — совершенно верно. Просто так — глупо сознаваться. Но если из-за тебя товарищ гибнет… Неужели ты можешь товарища предать?
— Нет! — говорит Петька. Покраснел, обидно Петьке. — Нет, — говорит, — это ты брось. Меня на Кордоне вся братва знает. Я не легавый. Я за товарища всегда постоять могу, я не гад какой-нибудь…
— Ну, так вот, — говорит чернявенький, — иди к Федору Ивановичу и чистосердечно признайся. Так, мол, и так, — дрова я разворотил. Тебе за это ничего не будет, — выговор разве, а Пятакова спасешь. Гибнет Пятаков в реформатории. Ладно?
Мотнул Петька головой.
— Ладно, — говорит, — схожу. Мне, — говорит, — плевать в высшей степени. Мне хоть в тюрьму отправляй… Не боюсь.
Соврал Петька. Как ушел чернявенький, лежит Петька и думает:
“А что, если и вправду за такую вещь в тюрьму отправят? Ведь это что же? Это значит — кончено! Это — прощай, часики…”
Расстроился Петька от таких мыслей. И не знает Петька — идти или не идти к Федору Иванычу.
Думал, думал — надумал:
“Пойду. Потому что нехорошо, если человек гибнет. Хоть он и паразит, а нехорошо. Свой все-таки парень”.
Оделся Петька не спеша и стал ждать Рудольфа Карлыча.
Пришел Рудольф Карлыч. Петька и говорит:
— Разрешите, — говорит, — повидать заведующего. Разрешите мне отлучиться.
— Зачем? — спрашивает Рудольф Карлыч. — Какие у тебя дела? Может быть, тебя кто обидел? Может быть, я тебя обидел? Может быть, я тебе кушать мало даю?
— Нет, — говорит Петька, — кормите вы меня, спасибо, на убой. И никто меня не обидел. А только нужно мне заведующего по очень важному делу.
— Ладно, — говорит немец. — Если очень нужно, то иди. Но ненадолго… Тебе еще нужно выдерживать карантин.
Вздохнул Петька.
— Приду, — говорит, — не знаю когда. Может быть, совсем не приду. Прощайте.
Вздохнул Петька и пошел к Федору Иванычу.
Приходит в его квартирку, а его нет. Он в экономии по хозяйству.
В квартирке мужчина какой-то сидит. С портфелем. В ботинках “джим”. Тоже Федора Иваныча ждет. Ногти покусывает.
Стал Петька у дверей — ждет. А мужчина с портфелем ногти кусает.
“Что за дядька? — думает Петька. — По какой надобности пришел? Из кооперации, наверное, деньги за продукты получать. Или, может быть, монтер…”
А тут Федор Иваныч входит.
Петька к нему:
— Здрасти.
— А, — говорит Федор Иваныч. — Выздоровел? Так… Молодец.
А сам к другому, который в “Джимах”:
— Здравствуйте. В чем дело?
Встает этот, который в “Джимах”, и медленно говорит:
— Здравствуйте. Я к вам из детского реформатория. По поводу Георгия Пятакова. Представьте, — говорит, — вчера ночью Пятаков бежал из реформатория.
Задрожало у Петьки сердце. И мысли в голове заволновались. Не слышит Петька, что дальше говорят; одно думает: “Сознаваться или не сознаваться?”.
А Федор Иваныч уж руку обкусанную пожимает и говорит:
— Бумаги вы получите в канцелярии. Так. До свидания.
И сразу к Петьке.
— Ну, — говорит, — какое у тебя дело? Зачем пришел? Выкладывай…
Покраснел Петька.
— Я, — говорит, — к вам. Не найдется ли у вас книжечки какой-нибудь почитать?
— Что? — говорит Федор Иваныч. — Книжечки? Так. Найдется. Есть у меня для тебя много разных книг.
Открыл Федор Иваныч шкаф.
— Выбирай, — говорит, — сколько хочешь.
Стал Петька в шкафу рыться и набрал целую охапку книг. И маленьких и больших. И с картинками и без картинок. Снес в лазарет и целую неделю от нечего делать читал.
Так и не сознался Петька в своей вине. Не было потому что смысла сознаваться. Но когда чернявенький у него спросил:
— Был ты у Федора Иваныча?
— Был, — ответил Петька. И покраснел.
— Молодец, — сказал чернявенький, — ты парень что надо. Выздоравливай скорей.
И похлопал Петьку по плечу.
А Петьке совестно стало, и отвернулся Петька к окну.
И вот, наконец, выписался Петька из лазарета.
А тут как раз занятия начались. Уроки. Устроили Петьке небольшой экзамен и определили его в класс “Б”. К самым малышам.
Обидно, конечно, и неприятно.
Чернявенький и другие всякие там дроби проходят, а Петька с малышами:
“Саша у Маши, а Маша у Саши”.
Обидно ужасно.
Вот раз подходит Петька к чернявенькому, — а ему фамилия Миронов, — и говорит:
— Нельзя ли мне перейти в ваш класс?
— Нет, — говорит Миронов. — Это, брат, нельзя. Знания твои хромают. Но если ты очень хочешь, можешь догнать наш класс по всем предметам. Тогда и перейдешь.
— Вот еще! — говорит Петька. — Очень мне надо… Очень мне сдались ваши предметы. К черту! Не буду!
И стал Петька дальше с малышами твердить:
“Саша у Маши, а Маша у Саши…”
Но тут неприятность вышла.
У которых ребят родные имеются — по субботам большой праздник. По субботам в приюте Клары Цеткин отпуска и свидания. И приходят к ребятам разные мамаши и папаши с кулечками и узелками. А в кулечках — известно — гостинец: пирога кусок, булочка какая-нибудь, котлетка, яблоко…
К Петьке, конечно, никто не ходил. К Миронову, к тому тетка два раза из Новочеркасска приезжала. По рублю оба раза дала. А у Петьки даже самой задрипанной, неродной тетки не было.
А в эту субботу вдруг прибегает дежурный и выкликает Петьку по фамилии.
— Пришли, — говорит, — к тебе на свидание.
Засмеялся Петька и говорит:
— Брось, — говорит, — пушку заливать. Меня не обманешь.
— Честное слово! — говорит дежурный. Френкель был дежурный, из первого класса. — Не вру, — говорит. — Пришли к тебе. Посмотри сам.
Вскочил Петька, побежал.
“Что, — думает, — за чушь? Кто ко мне мог прийти?”
Вбегает в зал, а там уж много народу — папаши, мамаши разные. И их родные дети. Смеются, разговаривают.
Стал Петька в дверях и смотрит, глазами ищет. Шею вытягивает.
А навстречу ему идет, качаясь и мотая головой, — гражданин Кудеяр.
Побледнел Петька и попятился к дверям. А Кудеяр на Петьку наступает, и разит от него за три версты.
— Здравствуй, — говорит, — голубь! Здравствуй, душечка… Пришел я… Нашел я… Проведать тебя пришел!..
И лезет обниматься. А сам качается. И разит, разит от него… Даже публика морщится. Даже отодвигаются все.
Побледнел Петька и говорит негромко:
— Что, — говорит, — вам нужно?
— Проведать пришел, — говорит Кудеяр басом. — Проведать пришел! Гостинцев принес… Ирисок.
Полез гражданин Кудеяр в карман и вытаскивает оттуда грязный комок — ириски. Все смялись, все в пыльной трухе перевалялись… Сует Петьке.
— На, — говорит, — возьми гостинчика!
А Петька рукой отстраняет.
— Не надо мне, — говорит. — Уйдите, пожалуйста.
И легонько рукой Кудеяра в грудь. А Кудеяр в амбицию.
— Что? — говорит. — Уйдите? Это я — уйдите? А часики ты мне отдашь?.. Вор несчастный!
Вдруг как заголосит:
— Мамочки! Люди добрые! Ратуйте! Ограбил меня малолетний подлец! Часы украл! Мам-мочки!
И ирисками в Петьку. В глаз.
Схватился Петька за глаз. И вон из зала. А навстречу Федор Иваныч.
— Что такое? — спрашивает. — Что такое случилось?
А уж вся публика повскакала, Кудеяра стеной окружила.
Бузит Кудеяр, толкается, орет благим матом:
— Мамочки! — орет. — Ограбил! Ограбил!
