Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун
— Ах ты, маленькая... — воскликнул я, а как именно я обругал свою зловредную сестрицу, повторить не решусь, ибо слишком уважаю своих читателей, чтобы оскорблять их слух столь низкими выражениями. — Лорна, моя Лорна — уехала! И даже не попрощалась со мной! Я знаю, это ваша злоба вынудила ее уехать.
— Ну да, много ты знаешь,— возразила Лиззи. — Какой смысл нам, людям низкого сословия, любить или ненавидеть тех, кто стоит над нами так высоко? Леди Лорна Дугал уехала потому, что не могла не уехать, и слезы при этом она лила так, что способна была разбить с десяток сердец, — если сердца вообще разбиваются, Джон.
— Лиззи, миленькая, хорошенькая,— взмолился я, пропуская ее колкости мимо ушей, — расскажи мне, как все было и что сказала Лорна — каждое словечко!
- Это не займет много времени, — холодно отозвалась Лиззи, — Леди беседовала в основном с матушкой и с Гвенни Карфекс. Но поскольку Гвенни уехала с ней, постольку, увы, братец... Однако леди оставила письмо для «бедного Джона»,— так она назвала тебя из сострадания, Господи, как она была прекрасна в том платье, что привезли для нее специально из Лондона!
- Где письмо, лиса?
- Письмо на маленьком шкафчике, что стоит в изголовье постели леди Лорны, в том самом шкафчике, где она имела обыкновение хранить украденное ожерелье.
Ни слова не говоря, я бросился в комнату Лорны. Половицы жалобно затрещали у меня под ногами.
Письмо было безыскусным, теплым, любящим,— таким, что грех было желать лучшего. Кое-что из него я ним приведу, а кое-что, касавшееся исключительно нас двоих, утаю, ибо при всей своей откровенности, не все, любезные читатели, хотел бы я выставлять на всеобщий суд и обозрение.
Лорна писала:
«Любовь моя, ты, который спустя недолгое время должен был стать моим господином! Не суди меня слишком поспешно за то, что покидаю тебя, не простившись: я не в силах уговорить людей, приехавших за мной, подождать с отъездом, а когда ты вернешься, я не знаю. У меня объявился дядюшка, лорд Брандир, который ждет меня сейчас в Данстере, боясь ехать сюда, в нашу часть Эксмура. Меня воспитали в разбойничьем гнезде, и, похоже, теперь мне суждено расплачиваться за это, проживая под неусыпным наблюдением канцлерского суда его величества. Дядюшку назначили моим опекуном, и я должна буду находиться на его попечении до двадцати одного года. Я падала перед этими людьми на колени, я твердила им, что мне не нужно ни титула, ни состояния, умоляя их оставить меня там, где они нашли меня и где я впервые узнала, что такое счастье. Но они только смеялись надо мной, называли меня «дитя» и сказали, что об этом мне следует заявить лорду канцлеру. Им дали соответствующие предписания, и они должны неукоснительно следовать им, и, к тому же, мастеру Стикльзу приказано было содействовать этим людям в качестве королевского комиссара. А затем — а затем, хотя душа у меня разрывалась от того, что я так и не сказала тебе: «До свиданья, Джон», и все же порадовалась тому, что тебя здесь не было, и дело обошлось без лишних споров. Я уверена в том, что ты бы так легко не отдал свою Лорну людям, которым никогда-никогда не будет она нужна и дорога так, как тебе».
Здесь любимая моя заплакала, и следы от ее слез остались на бумаге. Затем — несколько слов, таких душевных, таких теплых, что... Нет уж, любезные читатели, их и вам не открою, это уже совсем наше — личное. Она закончила письмо следующими благородными строками:
«В одном ты должен быть уверен — ни титул, ни состояние, ни сама жизнь,— ничто не заставит меня изменить тебе. Много невзгод и опасностей пережили мы с тобой, но никогда мы не сомневались друг в друге, и я знаю — так будет всегда. Не верь, если тебе скажут, что я способна на ложь».
И — подпись:
«Твоя — и только твоя — Лорна Дугал».
Не знаю, от блаженства или от скорби, но слезы из глупых моих глаз хлынули потоком на письмо Лорны.
«Все кончено!» — горько сказал мне мой ум.
«Поверь, все еще будет прекрасно!» — сказало мне сердце.
Глава 47
Я не нахожу себе места
Потрясенный, не понятый никем, не имеющий — да и не ждущий — поддержки ни от кого, я почувствовал нечто похожее на привязанность к нашему доброму коню по кличке Кикумс. Так случилось, что Кикумс оказался едва ли не единственной лошадью, способной выдержать мой вес, и по какой-то непонятной причине наша взаимная привязанность вспыхнула именно тогда, в те дни, недели и месяцы моего великого горя. И я не мог ездить ни на какой другой лошади, и Кикумс не желал подставлять спину никому, кроме меня. Этот славный конь был ревнив, как пес, и грозил затоптать и покусать любого, кто приближался к нему, когда я был в седле.
Жатва проходила нынче без особой радости, не то что всего лишь год назад. Урожай был богаче, но худшего качества. Я работал, как вол, весь световой день, а мрачные размышления о своей судьбине откладывал до темноты. Но проходила ночь, и я, истомленный трудом, уже не мог думать о Лорне, перебирая в памяти ее жесты, слова и поступки, я лишь мечтал о ней, и светлый образ ее представал перед моим внутренним взором, благословляя мой покой до первой утренней зарницы. Тягостно и одиноко было мне в родном доме без Лорны и Анни, и после ужина мне уже не хотелось, как в прежние времени, посидеть у огня и покурить трубочку.
Лиззи никогда не сочувствовала моей любви к Лорне, И хотя — я уже говорил об этом, — Лиззи могла предстать на редкость приятной особой, когда ей того хотелось, сейчас ей не хотелось, и она предстала на редкость неприятной особой, насмехаясь над Лорной и отпуская, — по поводу без повода, — в ее адрес колкие шуточки.
Матушка охладела ко мне и заметно отдалилась от меня. Я было вообразил, как она придет ко мне со своими уговорами и ласками, и предчувствовал, с какой досадой их восприму, но она не пришла, и оттого мне стало еще досадней.
Вот и получилось, что мне не с кем стало поговорить о Лорне, тем более, что капитан Стикльз отправился куда-то на юг, а что касается Джона Фрая... Можно ли было открыть душу этому простофиле и подкаблучнику? И вот, почувствовав, что оставаться со своим горем наедине мне уже невмоготу, я сразу же, как только сжали пшеницу, на следующее же утро, в пять часов, оседлав Кикумса, отправился в Моллендский приход, где проживала моя любимая сестренка Анни. Я уехал, не сказавшись матушке, в надежде, что она, взволнованная моим внезапным исчезновением, подобреет ко мне после моего возвращения.
Кикумс так бодро понес меня вперед, что уже к девяти часам я был у Анни. Она встретила меня на пороге дома.
— Ну, сестренка, как к тебе относится Том? — первым делом спросил я, обнимая Анни.
- И ты еще спрашиваешь? - с мягким укором отозвалась Анни, а потом вдруг улыбнулась и глаза ее засияли от счастья, — Том — самый добрый, самый... одним словом, самый лучший из всех мужчин. Не хмурься, Джон, не строй из себя ревнивца. Всяк из вас хорош по-своему, но у моего мужа есть особый дар: благородство характера.
Сказав это, она взглянула на меня с видом человека, открывшего нечто чрезвычайное, дотоле ему совершении неизвестное.
— Чертовски рад слышать это, — сказал я. — Сделай так, чтобы он никогда не опускался ниже нынешнего уровня и не давай ему ни капли виски.
— Да-да, конечно, братец, — торопливо промолвила Анни, явно не желая говорить на эту тему. — А как там Лиззи? Кажется, сто лет прошло с той поры, как мы виделись с тобой в последний раз, и за это, полагаю, нужно благодарить твою Лорну.
— Можешь благодарить ее за то, что видишься со мной теперь, — с досадой сказал и я, видя, что по лицу Анни пробежало облачко тревоги, добавил: — Можешь также благодарить и самое себя, потому что я знаю, какая ты у меня добрая, и потому только с тобой я могу говорить о Лорне. Все женщины в нашем доме с ума посходили. Даже матушка относится ко мне совершенно постыдно. А что касается Лиззи...
Здесь я остановился, подыскивая какое-нибудь выражение, достаточно сильное, однако, не настолько, чтобы оскорбить слух Анни.
— Ты хочешь сказать, что Лорна уехала от вас? - с великим изумлением спросила Анни.
— Уехала? Не то слово: я вообще больше никогда не увижу ее.
Видя, в каком я состоянии, Анни ввела меня в дом, и мы уединились в комнате, где нам никто не мог помешать. Я огляделся вокруг, и как ни был я расстроен, я не мог не заметить, с каким отменным вкусом построен и обставлен дом. Мы, эксмурцы, народ простой: было бы тепло да сытно, а там хоть трава не расти. Сквайр Фаггус, напротив, умел ценить красоту, ибо повидал мир и побывал в кругу сильных мира сего. Умница, золотые руки, он был на голову выше своих соседей, и это, собственно, в свое время чуть было и не разорило его. Тогда же он позаботился о том, чтобы все лошади его арендаторов были подкованы, и это мгновенно вызвало всеобщую зависть. Пошли сплетни, пересуды, ему начали ставить палки в колеса, и пришлось бедному Тому искать простора для своих талантов на большой дороге. Зато теперь дела его двинулись резко в гору, — его лошадки гарцевали по всему Лондону, — и вчерашнее злоречие, побежденное его удачливостью, пело ему сегодня восторженные гимны на всех перекрестках.
