Рейф Ларсен - Невероятное путешествие мистера Спивета
В гараже рядом с Каретным сараем я нашел старый пыльный велосипед с корзинкой. Он был слишком велик для меня – даже после того, как я до предела опустил сиденье. Но тут уж ничего не поделаешь, придется обходиться тем, что есть. Я отправился на встречу с Мегатериями.
Катя на велосипеде по обезлюдевшим улицам Вашингтона, я вдруг понял, что забыл посмотреть на карте города, как добраться до музея. Отчего-то я думал, это будет совсем легко, поскольку улицы здесь по большей части либо пронумерованы, либо обозначены буквами – но тут вдруг мозги у меня как замерзли и я никак не мог вспомнить, обозначают ли буквы направление на север, или на юг, или на восток, или на запад. В темноте весь мир словно бы исказился.{203}
Я все ездил кругами, пока не вырулил на какую-то парковку. Там я слез с велосипеда и подкрался к будке дежурного. Внутри горела лампа. Дежурный спал, но, подобравшись поближе, я заметил в окошке такую же фигурку доисторического ленивца, какую видел у Бориса. Сердце у меня так и подпрыгнуло. Я постучался в окошко. Дежурный вздрогнул, проснулся и сурово уставился на меня.
Не зная, что еще сделать, я в меру способностей изобразил салют Мегатериев – скорее всего, напрочь запутавшись. Выражение лица у дежурного изменилось.
– Хау, – вымолвил он. – Жизнеспособность и воспроизводимость! Что ты тут делаешь?
– Я Т. В.
– Я знаю, кто ты. Но ты сейчас должен быть на встрече.
– Откуда вы знаете про встречу?
– Под землей вести разносятся быстро, – ответил он. – Что ты тут делаешь? Зачем тебе этот шарф?
Я поднес руку к голове и убито признался:
– Я заблудился.
– Ух ты, маленький картодел заблудился.
– Нет такого слова «картодел»!
– Теперь есть. В том-то вся и прелесть: ты произносишь – и теперь такое слово есть.
Я бы оспорил это утверждение, да только не захотел вдаваться в споры. Я и сам вечно придумывал слова – но я же ребенок, мне можно.
– Славная будка, – только и сказал я.
– Ну, это неплохой способ наблюдать, что происходит над землей. Кто приходит, кто уходит. Тут паркуется уйма больших шишек.
Он языком показал на парковку за будкой – странный жест.
Я покосился на свой велосипед: старый, здоровенный, с опущенным до предела седлом и нелепой корзинкой. Со стыда помрешь.
– Тебе же надо попасть в музей! – спохватился мой новый знакомец и рассказал мне, как добраться до Молла. – Смотри, не опоздай, – напутствовал он меня, снова сделав тот странный жест языком.
Я уже повернулся уходить, но все-таки спросил напоследок:
– А сколько Мегатериев в этом городе? Вы словно бы повсюду.
– Не так уж много. Просто мы всегда оказываемся в нужном месте в нужное время. Мы предпочитаем не слишком расширять ряды. Люди плохо умеют хранить тайны.
…Примерно в семнадцать минут первого я подкатил к величественному входу в Национальный музей естественной истории и остановился со своим старым велосипедом перед широкой каменной лестницей, что вела к помпезным колоннам у гигантских дверей. Растяжные полотнища над головой, сулившие роскошные выставки о викингах и драгоценных самоцветах, вяло свисали во тьме. Мимо проехал автомобиль.
Ну и как, спрашивается, мне попасть внутрь? Едва ли я могу просто подняться по ступеням и позвонить в дверь: «Да, здравствуйте, спасибо, что открыли. Меня зовут Т. В. и у меня тут назначена тайная встреча ровно в полночь…»
Когда я уже собирался совершить какую-нибудь уж совсем нелепую попытку вломиться внутрь – например, взобравшись на дерево (и, скорее всего, свалившись с него), около каменной головы трицератопса дважды мигнул какой-то огонек. Я прислонил велосипед к лестнице и двинулся на свет. Пролет ступенек убегал вниз, к парковке. Когда спустился, огонек мигнул снова – на сей раз из маленького коридорчика под великанской каменной лестницей. Кто-то подпер служебную дверь небольшим камнем (или драгоценным самоцветом?).
Проникнув в музей, я прокрался по темному коридору – мимо туалета, вход в который охраняла предупредительная табличка «Мокрый пол», чуть дальше – и вдруг оказался в дальнем конце зала птиц округа Колумбия. Ряды тускло освещенных витрин отбрасывали на стены причудливые птичьи тени. Обойти их было никак нельзя: от многочисленных рядов птичьих чучел просто мороз продирал по коже.
В сумраке птичьих теней на другой стороне коридора я различил какую-то смутную фигуру. Она поманила меня рукой. На полпути я разглядел, что это Борис, и облегченно вздохнул.
Рядом с ним стояло еще четверо. Подойдя чуть ближе, я понял, что они все сгрудились перед пустующим местом воробья. Правда, кажется, оно уже не пустовало, воробей вернулся.
– Хау, хау, Т. В.! – Борис салютовал мне. – Жизнеспособность и воспроизводимость. Рад, что ты смог к нам присоединиться!
Я попытался ответить ему таким же салютом.
– Тремя пальцами, – поправил он.
– Что?
– Тремя пальцами: сперва сердце, потом глаза, потом разум, потом небо.
– А почему тремя?{204}
Борис на секунду задумался.
– На самом деле сам точно не знаю, – признался он и повернулся к остальным. – Кто-нибудь в курсе?
– Это Кенникот придумал. Надо бы у него спросить, – промолвил один из них, выступая на свет. Доктор Йорн! – Одна незадача, бедолага уже давно мертв. Покончил с собой.
– Доктор Йорн!
– Привет, Т. В. Славный тюрбан.
– Ой, спасибо. А я только что оставил вам сообщение на автоответчике в Монтане.
– В самом деле? И что ты сказал?
Внезапно застеснявшись, я обвел взглядом собравшихся. Там были Борис, Фаркаш, Стимпсон, еще бородатый молодой человек, которого я прежде не видел, и доктор Йорн. Все они приветливо улыбались мне, прихлебывая какой-то напиток из одинаковых кружек. Наверное, хмельной гоголь-моголь! Интересно, вкусно ли. Судя по тому, как они обеими руками прижимали к себе кружки – очень вкусно.{205}
Доктор Йорн откашлялся.
– Т. В., я должен перед тобой извиниться. Видишь ли, я не был с тобой до конца откровенен… хотя и ради твоего же собственного блага.
– Я солгал, – сказал я.
– Ложь – это сильное слово, – возразил доктор Йорн. – Все зависит от твоих побуждений. Да, мы солгали, отправляя твои работы – но с самыми благими намерениями. В этом мире почти ничего не сделано без легких искажений правды.
– Но я сказал…
– Послушай: твоя мать все знала с самого начала.
– Что?
– Она знала, что мы делаем. Знала о твоих работах в журналах. Хранит все вырезки с ними у себя в кабинете. Все-все – из «Сайнс», «Дискавери», «Сай-Эм»… Думаешь, она не узнала бы? Да это она и предложила – про Бэйрдовскую премию.{206}
– Но почему она мне не сказала?
Доктор Йорн положил руку мне на плечо и сжал его.
– Клэр – сложная натура. Я ее нежно люблю, но иной раз у нее большие проблемы с тем, чтобы переводить мысли из головы в область практических действий.
– Но почему она не…
– Ситуация вышла из-под контроля. Я не знал, что они расскажут тебе первому. Понятия не имею, откуда они вообще раздобыли телефон ранчо. Я думал, если ты получишь Бэйрдовскую премию, как раз настанет хороший момент поговорить обо всем начистоту, а потом полететь в Вашингтон всем вместе.
В глазах у меня стало горячо. Я моргнул.
– Где мама? – спросил я.
– Она не приехала.
– Где она?
– Не здесь, – покачал головой он. – Я твердил, что она должна поехать. Правда, буквально умолял ее… а она посмотрела на меня, знаешь, с таким своим выражением… и сказала, что лучше поехать мне. По-моему, она считает себя плохой матерью.
– Плохой матерью?
Доктор Йорн посмотрел на меня в упор.
– Она очень гордится тобой. Очень тебя любит и очень тобой гордится. Иногда она просто не доверяет себе, не решается быть такой, какой – я твердо знаю – может быть.
– Я сказал им, что мои родители умерли, – наконец договорил я.
Он растерянно заморгал.
– Что ты имеешь в виду?
– Я сказал смитсоновцам, что они погибли.
Доктор Йорн наклонил голову набок, посмотрел на Бориса, потом на меня и, наконец, кивнул.
Я пытался понять, что он думает.
– Вы не сердитесь? Это не так ужасно? Мне сказать им, что я солгал?
– Нет, – медленно произнес он. – Посмотрим, как оно все пойдет. Может, так даже и лучше.
– Но я сказал им, что вы мой приемный отец, а Грейси живет с нами.
– Отлично. – Он улыбнулся и шутливо поклонился мне. – Весьма польщен. Что еще ты им наговорил? Мне надо знать, чтоб правильно вести свою линию.
Я на минуту задумался.
– Сказал, что вы ненавидите фотографии и все сожгли.
– Я не люблю свои фотографии, а все остальные храню в трех экземплярах. Но изобразить пироманьяка смогу. Еще что-нибудь?
