Владислав Крапивин - Рыжее знамя упрямства
Словко подумал – отрешенно, будто не он, а кто-то другой, со стороны: "Кажется здесь нарушение правил. В церкви после отпевания гроб закрывают, а сейчас вынесли открытым… – Это он вспомнил, как хоронили бабушку. – Наверно, для того, чтобы попрощались те, кто в церковь не попал…"
Игорь что-то тихо сказал барабанщикам. Те перехватили палочки в две руки, развели острые локти. Игорь вполголоса отдал новую команду.
"Р-рах… – негромко и сурово сказали барабаны. – Р-рах… Р-рах…" – Это был тот же прощальный марш, который играли на мысу, когда сжигали "Томика"…
"Р-рах… Р-рах…" Иногда редкий равномерный ритм восьми барабанов пробивались более частые и, казалось бы беспорядочные удары какого-то одного барабанщика. Но в этой беспорядочности тоже был смысл – печальный и сдержанно-нервный…
Люди из церкви все шли, шли. Видимо, это были жители поселка. А были и ребята – и совсем небольшие, и старшеклассники. Наверно, воспитанники детдома. Но не очень много их было. И Словко вспомнил, как Московкин говорил вчера: больше половины детдомовцев сейчас в летних лагерях…
Последним показался в дверях старый священник в очках. Стоял на пороге, держал перед собой большой медный крест…
Дребезжаще ударил на церкви колокол. Раз… второй… Тему уносили в глубину кладбище, люди растянувшейся толпой шли следом. Барабанщики опустили палочки, сломали строй. Сняли береты, затолкали их под погончики с якорями. И пошли за остальными – уже не цепочкой, а беспорядочной стайкой, похожие на тонконогих черных галчат. И Словко за ними, и Равиль, и Кирилл. И Корнеич с Кинтелем и Салазкиным. А колокол посылал им в спину жалобные медные сигналы…
Могила была вырыта на плоском, свободном от деревьев бугре, среди высоких желтых соцветий и лилового кипрея. Опустили коричневый кораблик с Тёмой на краю узкой ямы. Обступили широким и плотным кольцом. Но потом вдруг расступились в одном месте. Это Московкин что-то сказал взрослым и ребятам, и они заоглядывались, пропуская вперед барабанщиков и тех, кто был с ними.
И барабанщики снова встали шеренгой, недалеко от могилы. Не там, где лежал Тёма, а на другом краю. Опять надели береты. А к Тёме вышел Олег Петрович. И тихо стало, даже листья не шелестели. И колокол… то ли он уже не звонил, то ли Словко перестал слышать его.
Олег Петрович смотрел на Тёму и так, не поднимая головы, стал говорить – негромко и будто для себя:
– Этот мальчик был с нами совсем недолго. Но мы успели полюбить его. У Тёмы была ужасно горькая, несправедливая судьба, сиротское бездомное детство. Но он сумел сохранить светлую душу. Он был добрым, славным. Талантливым был… Он вырос бы замечательным человеком. Но его убили… Да, убили мальчика – те, кто оскверняет жизнь своей жадностью, равнодушием к людям, своим неискоренимым желанием богатеть, грести под себя, наживаться, строить свои многоэтажные дачи, делать из страны личное поместье для себя и себе подобных… Скорее всего, они не знали именно про него, про Тёму Ромейкина, и все же он – их жертва. На их совести тысячи и тысячи таких жертв. На совести нелюдей, которые топчут, презирают, отдают на съедение преступному миру, болезням, голоду детство нашей земли… А детство сопротивляется. И Тёма погиб в войне добра со злом, погиб, как один из маленьких барабанщиков, которые в былые времена шагали впереди борцов за справедливость… О таких барабанщиках есть старая песня и в ней слова:
Это неправда, что маленьких
Смерть настигает реже.
Ведь пулеметы режут
Часто у самой земли…
Мелкие тучки наскакивали на солнце, и по Тёминому лицу пролетали быстрые тени. Казалось, что он прислушивается и даже чуть шевелит редкими белесыми бровями.
"Не может быть, чтобы он ничего не слышал", – подумал Словко. И еще подумал о звездных мирах, которые скоро окутают этого мальчишку, унесут в свою глубину. "Господи, пусть ему там будет хорошо…"
А Олег Петрович Московкин продолжал:
– Здесь не место говорить про отмщение, но я надеюсь все же, что оно придет, надеюсь на высшую справедливость… А Тёму мы будем помнить. Будем помнить его милую улыбку, его умение сказать каждому добрые слова, его стихи… Да, он сочинял очень славные стихи, и сейчас я скажу на память несколько строк… Вот…
Все плохое когда-нибудь кончается.
Время ветра жмет на паруса.
И летит кораблик, мачты качаются,
Звездных птиц звенят голоса…
Пусть ему звенят голоса звездных птиц… Тёма, прощай, мой мальчик…
"Больше ни за что не буду сочинять своих дурацких стишков, – сказал себе Словко. – Ни-ко-гда…"
Олег Петрович опустился на колени, поцеловал Тёму в лоб. Потом коричневый кораблик накрыли такой же коричневой крышкой. Щелкнули, как на футляре со скрипкой медные зажимы. Легонький узкий ящик подняли на длинные полотенца, стали медленно опускать в глубину…
"Р-рах…" – опять сказали барабаны. И на этот раз совсем негромко. И снова в редкий прощальный ритм вплелась рассыпчатая дробь одинокого барабанщика. Это играл Рыжик. Игра была уже не такая, как у церкви. Палочки словно выговаривали слова – прислушайся, напрягись немного, и поймешь…
Мелькали лопаты, шуршала сухая глина. Люди кидали в яму рассыпчатые комки. Кинул и Словко…
Барабаны рокотали, пока земля не сделалась вровень с краями могилы. Холмик насыпа ли уже в тишине. Опять донесся удар колокола…
Принесли покрытый серебристой краской памятник. Это был сваренный из гнутых железных листьев и стержней кораблик – крутобокий корпус, три паруса, длинный бушприт, мачта с узким флагом. Держался кораблик на решетчатой пирамидке из арматурных прутьев. Поставили, утвердили, присыпали вокруг… Закидали глинистый холмик букетами и рассыпанными цветами. Много было ромашек. Прислонили к памятнику несколько венков. Словко тоже поставил еловый венок, поправил оранжевую ленту: "Тёме Ромейкину от флотилии "Эспада"…
Потом поехали в детский дом, там в полутемной столовой были накрыты столы. Словко не очень-то хотелось идти на поминальный обед, и остальным, наверно, тоже. После того, что было, как можно думать о еде! Но не пойти нельзя, мальчик Тёма обиделся бы…
Кто-то что-то говорил: воспитатели и даже заплаканная детдомовская девочка. Словко не запомнил, о чем… Съели по полтарелки жидкого супчика, по кусочку печенки с картофельным пюре, выпили компот. С облегчением выбрались наружу. Автобус ждал у крыльца.
Подошел Московкин, обнял за плечи барабанщиков, которые оказались поближе:
– Спасибо, ребята…
Потом повернулся к Корнеичу:
– Даня, может, приедете сегодня вечером? Все старики… Чтобы… и мальчика помянуть еще раз, и вообще… Лучше не на машине, я пришлю автобус.
– Принято, – кивнул Корнеич.
– И Митю позовите… Почему он не приехал-то? Обещал мне вчера…
– Он звонил, – сказал Кинтель. – У него в школе какие-то пакостные проблемы, визит непрошенных полковников. Вечером он приедет…
В автобусе Рыжик опять оказался рядом со Словко. Глянул виновато: "Я не очень прилипчивый?" Словко улыбнулся ему, хотя настроение было вовсе не улыбчивое. Потом подумал: "Спросить или не надо?" И… спросил:
– Рыжик… А ты там, при втором марше… что играл? Просто так, или какие-то слова?
Рыжик ответил не сразу. Опять лег щекой на барабан, глянул, отвел глаза и все же сказал:
– Нет, я не просто… Я будто выговаривал… молитву…
– Какую? – очень нерешительно спросил Словко.
– Бабушкину. Она ее сама придумала… Она не помнит настоящих молитв, потому что память слабая, вот и придумывает сама… А эта… про тех, кого уже нет…
– И ты запомнил, да?.. Она длинная?
– Не очень. Вот такая… – Рыжик переглотнул и заговорил, не поднимая щеки от барабана: – "Господи Боже мой, Иисусе Христос, Спаситель наш. Тех, кого мы любили и кто ныне ушел от нас, посели в садах своих небесных, и пусть им будет хорошо, без обид и печали. И прости их, Господи, и нас грешных прости тоже"… Словко…
– Что, Рыжик?
– А как ты думаешь? Наверно, это грех, да?
– Какой грех? Почему?
– Ну… когда молитву говоришь не словами, а вот так… барабанными палочками…
Словко для убедительности помолчал секунд десять. И сказал веско:
– Нет, Рыжик. Никакого здесь нету греха. Ты же все равно про себя повторял эти слова, в мыслях. Да?
– Повторял… – прошептал он.
– Ну и вот… А то, что ты проговаривал молитву на барабане, это же был такой момент. И если от души, какой тут грех…
Рыжик молчал, будто сомневался. Словко вспомнил:
– Есть одна легенда. Про жонглера…
– Из цирка?– шевельнулся Рыжик.
– Он сперва выступал в цирках, путешествовал по разным странам… Это давно было, в средние века… А потом стал монахом. Решил замолить все грехи: видать, немало у него их накопилось. Ну, сперва все было обыкновенно, монах как монах. А потом стали замечать, что он часто уединяется в часовне, где стояла статуя Богородицы. Почуяли неладное, проследили… И знаешь что увидели?
