Владислав Крапивин - Мальчик со шпагой
Если бы Стаська обиделся на пощечину, крикнул бы что-то грубое, убежал бы – тогда другое дело. Было бы легче. Но у него лишь голова мотнулась (а щека была мягкая и теплая), и он стоял и думал, наверно, только об одном: ударят еще или не ударят?
"Чем же я лучше папаши Грачёва?"
Стасик умылся, и Серёжа дал ему свой платок, запыленный на сгибах от долгого и бесполезного лежания в кармане.
– Вытрись.
Стасик вытер лицо, руки и замер в ожидании.
Скверно было Серёже, и ни о чем говорить не хотелось. Но один вопрос он все-таки задал Стаське. Потому что необходимо было понять до конца.
– Слушай, мне от тебя ничего не надо, – сказал он почти жалобно. – Скажи только одно: зачем ты отдал Кисе нож? Я тебя очень прошу.
Стасик переступил с ноги на ногу, мельком глянул Серёже в лицо, отвернулся и прошептал:
– Чтобы он не бил.
– Тебя?
– Ну…
– Разве он бил?
– Нет. Он только обещался, если двадцать копеек не принесу.
– А ты принес?
– У меня нету.
– А если бы были?
Стасик вздохнул.
– Иди к себе, – велел Серёжа.
Потом он пришёл в свой класс, незаметно взял портфель, объяснил Павлику Великанову, что у него зверски разболелась голова. Пусть скажет Татьяне Михайловне. Павлик посочувствовал. Еще бы! Столько волнений вытерпел человек.
Серёжа спустился в гардероб и наврал тете Лиде, что его отпустили с уроков. Получил пальто и выскочил на улицу.
Домой он не пошел. Тошно было идти домой. Он побрёл к реке.
В газонах лежала скованная ноябрьским морозом земля, и среди застывших комьев белела снеговая пыль. Ветер шуршал по асфальту сухими тополиными листьями. Они были уже не рыжие, а серые.
Готовальня не влезла в набитый портфель, и Серёжа нес ее в правой руке. Готовальня была шероховатая и холодная. Но Серёжа продолжал ощущать пальцами тепло и мягкость Стаськиной щеки. И от этого ощущения было даже хуже, чем от мыслей, что он ударил маленького и слабого – того, кто и не думал о защите.
Серёжа вышел на старый деревянный мост недалеко от пристани. Река застыла. Лед вспыхивал, когда из бегущих облаков проглядывало низкое солнце. У дебаркадеров стояли впаянные в ледяную броню буксиры, катера и сухогруз "Тобольск".
Серёжа грудью лег на перила. Ветер обжигал щеки и голые костяшки пальцев. Серёжа взял портфель и готовальню под мышки, а руки сунул в карманы. Готовальня выскользнула и упала.
"Награда… – горько подумал Серёжа. – За что? За Стаську?" Он совсем уже собрался ударом ноги сбросить готовальню на лед: пусть она пропадет пропадом, эта награда! Но удержался. Слишком уж девчоночьим был бы этот поступок.
Двое мужчин прошли у Серёжи за спиной, и один сказал:
– Сковало накрепко. А ледокола-то нет. Будем от пристани до завода лед взрывать. Грому наделаем на весь город…
Серёжа продрог. Поднял готовальню и побрёл домой.
Отец был уже дома. Тетя Галя ушла за Маринкой. Нок вышел к двери, замахал хвостом и взвалил передние лапы Серёже на плечи. Серёжа щелкнул его по носу.
– Отвяжись.
Отец сразу увидел готовальню.
– Откуда это?
– От милиции, – невесело сказал Серёжа. – На линейке дали. Под бурные аплодисменты.
– Ну? Поздравляю!
– Спасибо, – ответил Серёжа совсем похоронным тоном.
Отец пригляделся к нему.
– По-моему, ты собрался реветь. Да?
– Нет. Не собрался. Но хочется… Папа! Это ведь Стаська, оказывается, нож подобрал. А потом он его Кисе отдал.
– Да ты что? Серьезно?
– Мне капитан сказал. Георгий Матвеевич.
Отец обнял себя за плечи, покачался с носков на пятки. Долго смотрел куда-то поверх Серёжи. Будто задачу решал.
Потом спросил.
– Зачем же он так?
– Говорит, чтобы Кису задобрить. Чтобы он не бил его.
– А-а… – протянул отец словно с облегчением.
– Папа… Я его ударил.
Он ожидал самого худшего. Думал, что у отца сделается чужое лицо и тот скажет коротко и холодно: "Вот это подвиг. Ты действительно герой". Но отец выжидательно смотрел и молчал.
– Я сам не знаю, как это вышло, – пробормотал Серёжа. – Просто сорвалось что-то.
Взгляд у отца был не сердитый, даже сочувствующий. Но он продолжал молчать.
– Я его не сильно… пальцами, – тихо сказал Серёжа.
– По-моему, чем больше ты оправдываешься, тем тебе противнее, – заметил отец. – Так?
– Так…
– Ну, тогда помолчи.
Серёжа потупился и сел на табурет у двери.
– Скверное дело, конечно, – сказал отец. – Плохо ведь не только то, что ты ударил. Капитан тебе всю эту историю рассказал, потому что видел в тебе Стаськиного заступника. Несмотря ни на что. А ты вон как…
– "Заступника", – горько сказал Серёжа. – За него заступаешься, а он с этим Кисой чуть не целуется… Ну сейчас-то почему он этого Кисы боится? Он же видел, как тому попало!
– Видел. Ну и что? А он, может, думает вот как: "Сегодня Кисе попало, а завтра Киса на мне отыграется…" Понимаешь, Сергей, этот малыш больше всего на свете боится боли. Он уже привык сгибаться перед каждым, кто может ударить. Тебе этого, наверно, не понять. Ты ведь не представляешь, что значит бояться каждый день. А он идет домой – боится ремня; идет в школу – боится двойки, потому что потом дома снова расправа будет. Сунется на улицу – а там всякие кисы и гусыни. И так все время. У него страх – главный руководитель в жизни…
– Да я это все знаю, – перебил Серёжа.
– А если знаешь, о чем тогда говорить?
– Я не знаю, что теперь делать.
– Что делать? Да и я не знаю, по правде говоря. Легче всех Стасику. Он и забыл уж, наверно, как ты его смазал. Для него одной оплеухой больше, одной меньше – не все ли равно? Он их столько получал…
Серёжа не заметил насмешки. Он с досадой сказал:
– Дело даже не в нем, а во мне.
– Вот как? – жестковато спросил отец. – Ты уверен? А может быть, все-таки в нем? Ты сейчас терзаешься: "Ах, какой я неблагородный!.." А может быть, лучше подумать, как Стаську избавить от страха?
"А ведь правда! Я из-за себя только и мучаюсь", – понял Серёжа. И вдруг ему ясно увиделось, что стоит он среди высокой травы, а пятеро всадников, которые были рядом, поворачивают коней и медленно уезжают с поляны.
– Нет, не надо! – крикнул им Серёжа и зажмурился.
– Что с тобой? – спросил отец.
– Папа! Я к Наташке сбегаю. Мне срочно…
– Да ты разденься, поешь сперва.
– Нет, я быстро.
Однако он тут же сообразил, что ни Наташи, ни Стаськи еще нет дома. Они появятся не раньше, чем через час, когда закончатся четыре урока. Пришлось раздеться, разогреть обед, поесть, а потом еще сидеть и ждать, когда часы покажут половину шестого. Наконец время подошло, и он побежал к Наташе.
Серёжа и сам точно не знал, зачем стремился туда. Но казалось, что если он встретит Стасика и увидит, что Стасик спокоен и глаза у него сухие, будет легче.
Но Стасик не был спокоен. Об этом сказала Наташа, которая попалась навстречу.
– Ты к нам? Вот хорошо! А то я одна. Грачёв опять Стаську пилит. Опять: "Я с пятнадцати лет работаю… и тебя человеком сделаю…" А кто его заставлял с таких лет работать? Сам восьмой класс не кончил, с жуликами связался, чуть под суд не попал, а потом с перепугу на завод учеником устроился. А в школу так и не захотел пойти. Мне папа говорил, он его, оказывается, с детства знает.
– Ты куда? – спросил Серёжа.
– За молоком. Возьми ключ, я сейчас вернусь.
Серёжа отпер дверь и остановился в коридоре. Здесь был слышен недобрый голос Грачёва.
– Ну-ка, подойди сюда. Кому я говорю? Подойди, говорю. Если нужно будет, все равно никуда не денешься. Это что у тебя в дневнике?
– Папа…
– Что "папа"? Я сколько раз говорил: веди дневник аккуратно? Сколько? за последнюю неделю только раз десять!
"Десять!" – машинально повторилось в голове у Серёжи. И это было как толчок. "Девять, восемь, семь, шесть…"
– Не верти носом, смотри прямо. И отвечай.
– Папочка…
Серёжа смотрел на дверь. Сдерживать себя он не собирался. Он просто сжимал в себе ненависть, как пружину.
"Четыре, три, два…"
– Ты мне ответишь? Будет это еще продолжаться или нет?
– Нет. Не будет. То есть буду… Не буду… Папа!
"…Один, ноль!"
Он рванул дверь.
И оказался на пороге комнаты, в которой не был с тех пор, как уехал в лагерь.
Сначала он увидел не Стасика и не старшего Грачёва. Он увидел Стаськину мать. Впервые.
Серёжа почему-то представлял ее бледной и вечно испуганной. А это была полная тетя с бигудями на крашеных волосах. Она сидела в кресле и бойко орудовала вязальными спицами. Лицо у нее было такое, словно ничего на свете ее не касалось.
Стасик, в майке и стареньких тренировочных брюках, стоял в углу между шкафом и телевизором. Он прижимался к стенке и неловко растопыривал острые локти.
Папаша сидел у стола с дневником в руке.
Все трое обернулись к Серёже. У Стасика распахнулись глаза. У матери приоткрылся рот. Старший Грачёв недовольно сказал:
