Идилля Дедусенко - Жаворонки ночью не поют
Зойка подумала о доме. Как давно она ничего о нём не знает! Что с мамой, Юркой, бабушкой? И вдруг так захотелось туда, на их тихую зеленую улицу. Но когда ещё освободят их город! Это зависит от того, каковы наши успехи на фронте.
– Как дела на фронте? – спросила Зойка медсестру.
– На фронте? – удивилась та.
– Да, на фронте.
– Ну, полный разгром немцев под Сталинградом, это ты знаешь.
– Под Сталинградом?
– Ах, да, откуда же тебе знать? Да, полный разгром! Их погнали назад.
– А наш край не освободили?
– Освободили. Ещё в январе.
– А сейчас что?
– Февраль уже кончается.
– Февраль… кончается.
Вот, оказывается, как много времени прошло, и она ничего не знает о родных, а они о ней. Зойка старалась представить свой дом и почему-то не могла. Яснее всего в памяти обозначался куст сирени, растущий у крыльца. Теперь, по крайней мере, она может написать домой.
И вдруг ей стало страшно: а если дома нет? Если никого уже нет в живых? Нет, сейчас ей этого не вынести. Лучше подождать. Она вообще не станет писать. Просто сядет в поезд и будет долго-долго ехать и думать о встрече с домом.
Зойка попыталась подняться и сесть в постели. Самой ей было трудно это сделать, но медсестра уже стояла рядом и подкладывала ей под спину подушку. Теперь из окна палаты был виден больничный двор, обрамлённый невысокими кустиками. Совсем молоденький паренёк в военной шинели быстро пересекал двор и, поминутно оборачиваясь, махал кому-то рукой.
У Зойки сжалось сердце. Целую вечность она ничего не знает о Лёне! Два месяца в пути, уже четыре – в больнице. Это полгода. Значит, сейчас февраль 1943 года, а последнее письмо от него она получила ещё в конце июля. Полгода прошли, как долгая и трудная жизнь.
Она попросит бумагу, карандаш и напишет ему. Только с чего начать и как описать всё, что с ней приключилось за это время? Как написать ему о своей болезни? И вдруг её пронзила острая мысль: да имеет ли она право писать Лёне сейчас? Девочка, которую он знал прежде, была здорова, имела ясный ум. А теперь в больничной кровати сидит непонятное существо с седыми волосами и слишком пристальным взглядом, в глубине которого гнездится мучительная болезнь. Сейчас она это хорошо осознавала, вспомнив тот взгляд в зеркале, так испугавший её. Лёня очень великодушен, он не откажется от неё. Но разве хоть когда-нибудь великодушие могло заменить настоящую любовь? Нет, надо подождать, может, болезнь отступит. Ей уже лучше. Зойке страшно захотелось увидеть себя. Испугается опять или выдержит?
– У вас есть зеркало? – спросила она медсестру.
– Ну вот, значит, выздоравливаешь, – засмеялась медсестра и достала из тумбочки крошечное зеркальце.
Зойка со страхом поднесла зеркало к глазам. Лицо посветлело и посвежело. Взгляд мягче, не такой сосредоточенный, как несколько месяцев назад. Вот только волосы по-прежнему прорезают три широкие седые пряди.
Теперь Зойка засыпала и просыпалась с мыслью о доме. Кажется, она выздоравливала так быстро потому, что беспрестанно думала о доме. И вот настал день, когда Зойка, надев пёстрый сарафан и галоши, предложенные няней, вышла из больницы. На прощание ей вручили билет на поезд, немного денег и продуктов на дорогу. Она не спрашивала, откуда, и так понятно: собрали по крохам между собой.
Зойка долго стояла около арыка, глядя на тихо журчащую воду. Ах, сколько воды! Если бы тогда, на пароходе, она могла взять себе несколько лишних глотков воды, вот такой прохладной, её сознание не замкнулось бы в чёрный круг.
Она не знала, что с ней произошло. Степан Егорович выдал ей справку с мудрёными словами, которые и не понять. Ясно было одно: нет прежней Зойки, есть много переживший и тяжело переболевший человек, у которого от слабости дрожат ноги и к горлу временами подкатывает мучительная тошнота. И тогда кажется, что весь мир рушится, падает на неё, и она готова кричать от ужаса.
Степан Егорович, прощаясь с ней, уже не улыбался добродушно. Он говорил раздумчиво и осторожно:
– Ты должна помнить, девочка, что состояние твоего здоровья во многом будет зависеть от тебя. Постарайся не принимать близко к сердцу обиды, огорчения. Учиться нельзя. По крайней мере, ещё долгое время. Нельзя перенапрягать мозг. Найди себе легкую работу. Ну, там, сидеть где-нибудь вахтёром, разносить телеграммы…
– Билетики отрывать! – резко перебила Зойка.
– Можно и это, – согласился доктор, стараясь не замечать Зойкиной резкости. – В общем, нельзя напрягаться.
– Значит, нельзя жить, – тихо отозвалась Зойка.
– Ну, зачем же так, девочка, – сказал доктор. – Жить можно и нужно. Ты ещё будешь счастлива.
Зойка подняла голову и увидела изумрудную траву на другом берегу арыка. Подняла ещё выше – и перед ней открылось огромное голубое небо, на котором не было ни облачка. Какие краски у жизни! «А жить всё-таки хорошо», – подумала Зойка, и от этой мысли почувствовала себя увереннее. Она пошла вдоль арыка к вокзалу.
На кривой улочке, застроенной глинобитными домиками, стали чаще встречаться прохожие, и Зойка подумала, что вокзал, наверное, уже близко. Вид прохожих, среди которых не было ни одного знакомого лица, почему-то подействовал на Зойку удручающе, и на душе у неё стало пусто.
– Зоя Дмитриевна!
Этот оклик прозвучал так неожиданно, что она вздрогнула, но сразу же подумала, что обращаются к ней. Может, потому, что голос показался знакомым. Она повернула голову и увидела, что с противоположной стороны улицы ей машет рукой девушка в чёрном бушлате. Маленький берет ловко сидел на её пышных волосах, отчего девушка казалась ещё симпатичнее. Зойка сосредоточенно смотрела на круглое улыбающееся лицо, стараясь вспомнить, кто это.
– Зоя Дмитриевна, – радостно повторила девушка, уже стоя рядом с нею, – а я к вам.
Зойка узнала, наконец, чуть припухлые губы.
– Нина, – сказала она тихо, – Нина…
– Я в ремесленном учусь, в Чарджоу, – радостно сообщила Нина. – Скоро слесарем стану.
– Это хорошо, – сказала Зойка, рассматривая Нину, – я рада за тебя.
Удивительно, как обстоятельства меняют человека. Нина стала проще, веселее, спокойнее. Основательнее, что ли.
– От Вити Суханова письма получаю, он в разведку ходит, – с гордостью сообщила Нина. – Разыскал меня через Фергану. Наши ребята сейчас все там. Одна я в ремесленное пошла – у меня возраст!
Зойка улыбнулась: возраст! Шестнадцать лет. Но с виду она, действительно, повзрослела. Что ж, в войну все быстро взрослеют.
– Мы к вам приходили, да нас не пускали, – продолжала Нина. – А потом всех отправили в Фергану, а я в Чарджоу переехала. Тут недалеко. Мы договорились, что я буду к вам ездить иногда. Полтора месяца выбраться не могла – готовилась на разряд. Но доктор сказал, что вы здесь ещё долго будете.
– Ошибся доктор, – улыбаясь, сказала Зойка, – я раньше выздоровела. Домой вот еду.
– Домой? Вот так?
Нина, кажется, только теперь увидела старенький сарафанчик, глубокие галоши у Зойки на ногах и маленький узелок, который она смущённо прижимала к себе.
– Как же вы поедете в одном сарафане?
– Да ведь тепло.
– Это здесь тепло, да и то только днём. А у нас в конце апреля да и в начале мая ещё холодно бывает. Вот что. Возьмите это!
Нина поспешно сняла бушлат, на погончиках которого весело поблескивали медные молоточки, и накинула Зойке на плечи, затем сорвала с головы берет.
– Что ты, Нина, что ты! – протестовала Зойка – А сама как же?
– Мне другое дадут. Я объясню – мне и дадут. А вам без тёплого ехать нельзя.
– Ну, спасибо, Нина, – растроганно сказала Зойка. – Желаю тебе счастья. Пусть твой Витя вернётся.
– Он вернётся! Я знаю! Прощайте, Зоя Дмитриевна, мне на автобус пора. А может, я вас провожу?
– Нет, нет, поезд ещё не скоро, ты потом не сможешь уехать. Иди, Нина, иди.
– Спасибо вам, Зоя Дмитриевна, за всё, что вы для нас сделали. От всех ребят спасибо.
– Да что я такого сделала? – смутилась Зойка.
– Вы нам жизнь спасли. Без вас мы бы ни за что не дошли.
– Ты передавай ребятам привет. Напиши, что я всех очень люблю и всегда буду помнить.
– Я обязательно напишу. Мы тоже вас никогда не забудем.
Зойка понимающе покачала головой: да разве можно её забыть, эту нескончаемую дорогу?Зойка сошла с поезда и увидела развалины складов, которые десятки лет стояли у вокзала. Приземистые, с толстыми стенами, они всегда казались ей вечными, не подвластными времени. Но вот и их разрушила сила, название которой «война». Несколько фугасок превратили склады, стоявшие ещё со времени закладки железной дороги, в груды камня. Было раннее утро, но десятка полтора женщин уже сновали с носилками по развалинам, растаскивая битый ракушечник. Чуть дальше, около элеватора, тоже работали люди.
Зойка медленно шла по улицам и глазами малознакомого человека разглядывала то, что осталось от города. Завод, куда она так стремилась, стоял без крыши, пугая почерневшими от пожара стенами. Рядом с уцелевшими домиками зияли обширные воронки, на дне которых торчали остовы железных коек, разбитые, исковерканные, не нужные теперь вещи.
