Луиджи Бертелли - Дневник Джанни Урагани
Безусловно, доносчиков было по крайней мере двое: один из старших, который выдал Марио Микелоцци, Карло Пецци и Маурицио дель Понте, и один из младших, который выдал меня и Джиджино Балестру.
И ещё одно бесспорно: по наущению своей хитрой жены Кальпурний делает вид, что расследует только наше пособничество побегу Бароццо, даже не намекая на, скажем так, спиритический заговор, хотя это на самом деле гораздо более тяжкое преступление. Но если все о нём узнают, это погубит репутацию директора с директрисой… и повара в придачу!
И вот в этой веренице мрачных мыслей, выводов и предположений, вертевшихся у меня в голове, один смешной вопрос не давал мне покоя: «С какой стати члены тайного общества прозвали синьора Станислао Кальпурнием?» Жаль, что я раньше не спросил у них, ведь это было так просто… Теперь, когда я вот-вот навсегда покину стены пансиона, мною овладело страшное любопытство, постепенно отодвинув на второй план все остальные тревоги…
Вдруг я увидел, что по коридору проходит Микелоцци, и бросился к нему.
– Скажи, – выпалил я, – почему синьора Станислао прозвали Кальпурнием?
Микелоцци с изумлением уставился на меня.
– Что-что? – ответил он. – Ты что, не знаешь, что случилось? Тебя не вызывали?
– Вызывали и выгнали из пансиона. А вас?
– И нас!
– Хорошо, но я не могу уехать отсюда, не зная, почему синьора Станислао называют Кальпурнием…
Микелоцци рассмеялся.
– Загляни в римскую историю, и поймёшь! – ответил он и убежал.
Тут мимо прошёл мальчик из моего дортуара, некий Эцио Мази, с еле заметной ехидной усмешечкой.
Эта усмешка вдруг открыла мне глаза. Я вспомнил, как однажды мне пришлось сказать ему пару ласковых и даже припугнуть взбучкой; всем известно, что он любимчик синьоры Джелтруде. В общем, всё сошлось, это он нас выдал.
Недолго думая, я схватил его за руку и потащил в дортуар, прошипев:
– Слушай, Мази… мне надо тебе кое-что сказать.
По дороге я лихорадочно размышлял, как выбить из него признание и как отомстить, если это и правда он.
Наконец план действий готов. Я ослабил хватку и с самой любезной улыбкой в мире предложил ему сесть на мою кровать.
Он был белый как мел.
– Не бойся, Мази, – сказал я ему сладким голосом, – я привёл тебя сюда, чтоб отблагодарить.
Он посмотрел на меня с подозрением.
– Я знаю, это ты рассказал синьору Станислао, что в ту ночь я выходил из дортуара…
– Неправда!
– Не отпирайся, он мне сам сказал. Я как раз за это и хочу тебя отблагодарить, ты оказал мне большую услугу…
– Но я…
– Понимаешь, мне тут так надоело… Я же нарочно делал всё возможное, чтобы меня выгнали! Даже не верится, что я сижу и жду своего отца, который вот-вот за мной приедет! Чего мне на тебя злиться? Ты же помог мне достичь цели.
Он всё ещё не верил своим ушам.
– А теперь, раз ты уже оказал мне однажды услугу, сделай для меня ещё кое-что… Знаешь, мне очень хочется сбегать попрощаться с одним моим другом и оставить ему на память свою форменную тужурку; можешь подождать меня здесь и сказать сторожу, если он придёт за мной, что я сейчас вернусь?
Мази наконец мне поверил и теперь был страшно доволен, что так легко отделался.
– Конечно! – ответил он. – Иди-иди, я побуду здесь!..
Я убежал. Рисовальный класс, что рядом с дортуаром, оказался открыт, и в нём никого не было.
Я расстелил свою тужурку на скамье, взял кусок мела и написал на спине большими буквами: ДОНОСЧИК.
Потом побежал обратно, но в дортуар вошёл спокойно, размеренным шагом, держа сложенную тужурку за воротник.
– Я не смог найти друга, – сказал я. – Ничего не поделаешь! Что ж, тогда я оставлю свою тужурку тебе, а ты мне дай свою в память о твоей услуге. Поменяемся? Ну-ка примерь.
Я помог ему переодеться – так, чтобы он не увидел надписи на спине.
Потом я застегнул ему пуговицы и похлопал по плечу:
– Дорогой Мази, она сидит на тебе как влитая!
Он осмотрел себя и остался доволен. Потом встал, протянул мне руку (я, конечно, сделал вид, что не заметил: мне претило пожимать руку предателю) и сказал:
– Что ж, прощай, Стоппани!
Я взял его под локоть и потащил к двери:
– Прощай, Мази, и спасибо тебе!
Я смотрел ему вслед, как он уходит по коридору с позорной надписью на спине.
Вскоре вернулся сторож и сказал:
– Собирайтесь, ваш отец приехал, он в кабинете директора, разговаривает с синьором Станислао.
У меня мелькнула мысль тоже пойти к директору и прямо в его кабинете, при нём, рассказать отцу всё: от супа на грязной воде до спиритического сеанса.
Но, к сожалению, опыт мне подсказывал, что взрослые не верят детям, особенно когда те говорят правду.
Не стоит и пытаться. Директор всё равно скажет, что это враньё, гнусная клевета, обычные мальчишеские россказни, и отец скорее поверит ему, чем мне. Уж лучше молчать и смириться с судьбой.
Так что, когда мой отец пришёл за мной, я ничего не сказал.
Мне очень хотелось броситься ему на шею и обнять, я же целый месяц его не видел, но он глянул на меня так сурово, что я так и застыл. Отец бросил:
– Пошли!
И мы уехали.
В дилижансе он тоже не проронил ни слова. И нарушил молчание только на пороге дома.
– Вот ты и вернулся, – сказал он, – но это дурное возвращение. В следующий раз отправлю тебя в исправительный дом, предупреждаю.
Его слова напугали меня, но я быстро утешился в объятиях счастливых мамы с Адой, которые плакали навзрыд.
Я никогда не забуду этот миг! Если бы папы только знали, как полезно для детской души такое ласковое обращение, они тоже бы старались всплакнуть при всяком удобном случае, а не напускали на себя грозный вид, которым всё равно ничего не добиться.
А на следующий день, то есть 15‑го, я узнал, что приехал Джиджино Балестра! Его тоже выгнали из пансиона из-за великого заговора 12 февраля – этого памятного события в истории итальянских, нет, европейских пансионов. Я очень обрадовался этому известию, надеюсь, мы теперь будем часто встречаться с моим дорогим другом… Может, даже нам доведётся полакомиться пирожными в их роскошной кондитерской… разумеется, тайком от его папаши, который, даром что социалист, пирожными делиться не любит.
А вчера я узнал ещё одну новость.
Синьор Венанцио, этот старый паралитик, которому я вырвал удочкой последний зуб, похоже, при смерти, бедняга, и мой зять уже ждёт не дождётся наследства.
Так, по крайней мере, я понял из разговоров взрослых; ещё я слышал, что Маралли, как только узнал, что я вернулся из пансиона, сказал Аде:
– Умоляю, следите, чтобы он не появлялся в моём доме, не то прости-прощай, расположение дядюшки, которое мне кое-как удалось вернуть, и он в самом деле лишит меня наследства!
Пусть не боится, я и не собираюсь к нему в гости. Я обещал моей доброй матушке и Аде взяться за ум и постараться, чтобы папе не пришлось воплотить свою угрозу упрятать меня в исправительный дом – вот был бы позор для меня и для всей семьи. За эти пять дней я доказал, что это не просто пустые обещания, как раньше, и что я умею быть благоразумным, если захочу.
Сегодня утром мама даже обняла меня, расцеловала и сказала:
– Молодец Джаннино! Продолжай в том же духе, и станешь настоящим утешением для родителей!
Слова как слова, ничего особенного, но из уст моей доброй мамы они звучат так трогательно, что я поклялся теперь всегда быть паинькой.
Я ведь говорил, что мамы справедливее пап. Когда я рассказал маме рецепт похлёбки, которую варили в пансионе по пятницам, и про то, как мы давились рисом всю остальную неделю, она поверила мне и сказала сестре:
– Бедняжки, как тошно, должно быть, есть эту гадость!
21 февраля
Похоже, папа, видя, что я исправился, собирается нанять учителя, чтобы подготовить меня к заключительным экзаменам в гимназии. Держу кулаки!
Сегодня я наконец-то увиделся с Джиджино Балестрой. У Ады есть подруга, некая синьорина Чезира Бени, которая живёт как раз неподалёку от дома Джиджино. Сегодня сестра отправилась к ней в гости, а я воспользовался случаем и навестил друга.
Как же здорово было вспоминать с ним наши пансионные приключения!
Тут я вдруг вспомнил, что так и не узнал, с чего это вдруг воспитанники пансиона прозвали синьора Станислао Кальпурнием.
– Мне сказали, что это что-то из римской истории, я и сам догадался. Но что это значит? Почему именно Кальпурний? Ты знаешь?
Джиджино Балестра расхохотался, потом взял с полки «Историю Древнего Рима», нашёл нужную страницу и сунул мне под нос. Книга была открыта на параграфе о Югуртинской войне. Вот, я переписал оттуда целый абзац, чтобы вставить потом в дневник:
«После того, как Югурта приказал пытать и убить своего кузена, он стал расточать золото направо и налево, чтобы замять это преступление. Но трибун Гай Меммий заявил перед Форумом о злодеянии Югурты, и Сенат объявил вероломному нумидийскому царю войну, а во главе армии был поставлен один из выбранных на следующий год консулов по имени Луций Кальпурний Бестия…»
