Вероника Кунгурцева - Похождения Вани Житного, или Волшебный мел
— Вот ездовые лисы‑то по норам разбежались! — провожая взглядом серое мышиное море, пробомотал Цмок. Этот подарок, видать, не шибко‑то пришёлся лешакам по вкусу.
Рожнак же уселся за их стол, вернее, на их стол, нырнул в братину и стал пить изнутри, одновременно гребя руками и ногами, чтоб держаться на плаву, и убыло прилично… Выныривать не спешил, тем более что тяжёлый орден тянул его ко дну, и Цмок, решив, что мужичку с локоток достаточно, вытащил его за шиворот и положил на стол сушиться. Рожнак отряхнулся, встал и заорал:
—Wo ist meine Tochter?[38]
— Чего это он? — опешил Ваня.
А Цмок сказал:
— Он по–немецки лучше гуторит, чем по-русски… Издержки войны…
Тут пожаловал Соснач, неся вновь умалившуюся Додолу в руке, осторожно раскрыл ладонь, и та резво перепрыгнула с ручищи мужа на стол. Рожнак с Додолой обнялись и расплакались. Цмок громким шёпотом объяснял, что Рожнак был против брака дочери с лешаком, дескать, полевицы должны выходить за полевиков, и обещал проклясть ослушницу, но вот, значит, простил — раз пожаловал на свадебку.
— Неравный, конечно, брак‑то! Соснач поднял её до себя, — говорил важно Цмок. — Бегала бы сейчас по полю клоп клопом. Ведь как рожь да пшеницу уберут — так полевики ещё меньше обычного становятся, как раз вровень со стернёй. Но, конечно, выхода у лешака не было — лешачих‑то сейчас днём с огнём не сыщешь. Как сквозь землю провалились…
Шишок, бренча на балалайке, азартно пел:
Я на горку шла,
Тяжело несла —
Уморилась, уморилась, уморилася!
Додола тут же подхватила песню колокольчиковым голоском, с полевым акцентом:
Тяжело несла в решете овса,
В решете овса полтора зерна —
Уморилась, уморилась, уморилася!
Балалаечник заиграл тут новый ухарский мотив, а примирившиеся Рожнак с Додолой на радостях пустились в пляс. Рожнак пошёл вприсядку, при каждом приседании мужичка орден бряцал по столешнице. Додола же, наряженная в пшеничные колосья, кружилась, ровно юла, — и у Вани в глазах замелькали золотые пятна. Тут Березай, которого не устерегли, подбежал к столу и только нацелился схватить нового родственника, как попал в руки Цмока, и мог только издали глядеть на занятную пляску. В руки дедушку ему так и не дали. И дедушка, которому указали на Березая, мог только из‑за края ендовы полюбоваться на резвого внучонка.
Додола так до конца свадьбы и осталась в привычных для отца размерах, чтоб не расстраивать его. Когда Соснач унёс бурно протестующего сына и можно было уже не опасаться, что внук нанесёт дедушке с матерью какой‑нибудь ущерб, фронтовики опять пустились в воспоминанья. Цмок говорил:
— Вы не глядите, что Рожнак ростом не вышел, мал золотник, да дорог! Он ещё нас с Шишком за пояс заткнёт! Рожнак ведь у нас разведчиком был, да–а, как Рихард Зорге… Из немецкого штаба такие документы таскал, которым цены не было! Где, на каком направлении наступать немчура собирается, сколько где танков сосредоточено или другой какой техники — всё узнавал. Между сапог гитлеровцев проскочит, те и не заметят! Под носом орудовал — никому и в голову не приходило, что такая мелочь может столько урону нанести… Не–ет, уж когда война, тут мы все заодно: и лешаки, и домовики, и полевики — все на помощь людям, тут уж раздоры долой! Землю–матушку спасать надо, чужие Русью завладеют, дак никого из нас не останется… Да разве бы вы без нас в той войне выстояли? — пихал Цмок Ваню в бок. — Не выстояли бы! И сам Сталин, говорят, из наших был, из лешаков…
Ваня только глаза выпучил.
Но тут язык у Цмока стал совсем заплетаться, он вдруг заговорил по–лешачиному, и мальчик больше ни слова не мог разобрать. А Шишок уж давно храпел, уткнувшись носом в туесок с клюквой. Перкун взлетел на высокую сосну от греха подальше и тоже дрых.
Рожнак, нырнув в очередную братину и выхлебав початую жидкость до капельки, спал на дне, уютно свернувшись калачиком, колючий орден Славы подложив под голову. Муж подхватил Додолу, охранявшую отцовский сон снаружи сосуда, и утащил в тёмный лес. Пир кончился — лешаки разбредались по своим угодьям. Ваня, глаза которого неудержимо слипались, пошёл спать в заимку.
Глава 16. У Анфисы Гордеевны
Утром путники наконец распрощались с лешаками, которые, оказывается, прекрасно знали, где живёт Анфиса Гордеевна.
— Ах–ха–ха! Как не знать, — отвечал на вопрос Шишка раззевавшийся Цмок. — Обижаешь… Уж полесовых‑то мы всех знаем. Мало что заимки, сторожки да лесные балаганы у нас ах–ха–ха! простите! все наперечёт, а уж таких лесных старушек держим на особой примете. Анфиса Гордеевна! Как не знать!
Соснач качал головой:
— Ну всё — уедете вы, и Цмок сквозь землю провалится! А ведь осенью только пахнуло… Всего ничего побыл с нами, и опять дрыхнуть! Старость не радость!
Но Цмок прицыкнул на него, дескать, и не думает он проваливаться, ещё погреется на бабьем солнышке‑то… Он снял с себя волчий полушубок и, невзирая на протесты, отдал Шишку, шепнув потихоньку:
— Мне под землей‑то тепленько, а тебе ещё бродить и бродить по непогоде. Прав ведь Соснач, чегой‑то меня в сон клонит… А–ха–ха! А не хочешь сам носить — отдай вон хозяину свому.
Шишок полушубок взял. Ваня простился с лешаками, особо — с Березаем, которого попытался поднять, подхватив за подмышки, как в первый‑то раз, но чуть пупок не надорвал, — Березай заметно потяжелел с того разу. Тогда Ваня расцеловал лешачонка в обе щеки. Перкун, повторяя за Ваней, тюкнул клювом Березая по лицу, но тот только щёки потёр, попытался схватить петуха за лапы либо за крыло, но не успел, — Перкун‑то был наготове и вовремя отскочил. Додола, которая опять уже приняла оглоблинские размеры, наклонилась, расцеловала Ваню и сунула ему на память Березайкину игрушку — сосновую ветку, с шишками.
В провожатые им дали Ярчука, а шофёром ехал Рожнак, он отстегнул свой орден, отдал на хранение зятю, и не успел никто глазом моргнуть, как мужичок уменьшился до размеров мизинца, забрался по волчьему шерстистому боку до уха серого и влез туда, ровно в кабину. Шишок заскочил на Ярчука, следом с опаской и оглядкой на спину волка взлетел петух, — серый с досады только зубами щёлкнул, — а последним уселся Ваня. Ярчуку мало удовольствия доставило поручение лешаков: вся шерсть у него стала дыбом, он то и дело ощеривал клыки, но, когда Додола подошла к нему и что‑то шепнула в порожнее ухо, и серый присмирел. Незваные гости ещё раз распрощались с хозяевами — и волк с седоками помчался вперёд. Ваня оглянулся: опушка, на которой осталась семья лешаков, скрылась за деревьями. Волчий хвост все следы замёл. Лес позади, лес впереди, и кругом один только лес.
Рожнак из головы волка давал команду, куда скакать, когда поворачивать и из уха зазря не высовывался. Солнце уж стояло высоко, — петух кукарекнул ему встречную песню, Ярчук только уши прижал, — и вот домчались до места. Лес расступился, открылась светлая широкая поляна, в преддверии которой волк резко остановился. Но Ваня уж был учёный, поймался за Перкуна, а тот распустил крылья — и вместе благополучно слетели с волчьей спины на землю.
Шишок же кувыркнулся через волчью голову, встал и, по–мужицки ругнувшись, отряхнулся. Рожнак выглянул из уха и пропищал что‑то неслышное. Шишок понагнулся к нему, приставив ладонь к уху:
— Ась?
Рожнак опять запищал:
— Hier wohnt eure Oma![39]
— Тьфу ты! — сплюнул Шишок. — Ладно, сами разберёмся. Спасибо и на том. Езжай, разведка!
Волку дважды приказывать не пришлось, он мигом развернулся — и след его вместе с водителем простыл.
Перкун покачал хохлатой головой:
— Думал, живым не доберусь!
— Да уж, — подхватил Шишок, — такого ещё в новейшей истории не бывало, чтобы волк петуха возил!
Посмеялись — и Шишок, опустив лицо в мохнатые ладони, вдруг выглянул из них резко помолодевшим, видать, таким Ваня будет лет в тридцать, и, не поднимая глаз, принялся усиленно драить свою медаль. Мальчик только повнимательнее вгляделся в своё будущее лицо — и ничего не сказал. Перкун же просипел:
— И чего это ты лица меняешь, как перчатки? Милиции, что ли, боишься? Так в здешних лесах милицию днём с огнём не сыщешь.
Шишок ничего не отвечал и только сильнее начищал медаль полой Цмокова полушубка — хотя она и так уже блестела до рези в глазах.
Пооглядывались: на поляне не было видно никакого жилища. Обошли её кругом, углубились в лес — опять ничего. Осмотрели даже верхушки деревьев — кто знает, что может этой Анфисе Гордеевне в голову втемяшиться… И там никакого самого завалящего шалаша или хотя бы простого настила не имелось. Шишок говорил, что в сорок втором году, когда он по партизанским делам ходил к Анфисе, у неё была изба как изба, всё честь по чести, хоть и в непроходимом лесу стояла. Место вроде то, а где же дом‑то? Не случилось ли чего со старушкой?!. Вернулись на прогалину, Шишок сложил ладони рупором и скричал:
