Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога (Художник И. Коновалов)
С жадностью глотает она кусок хлеба, брошенный Пашкой.
— Ну, Жулик, и напугал же тебя косолапый! — говорит Гурьяныч, сбрасывая с Кудряшки груз.
Разводим костер и, дожидаясь, когда сварится обед, греемся на солнце. Кругом весна, зазеленели лиственницы в перелесках, забурели кочковатые мари. И ручеек, толкаясь: в камнях, спешит, зовет куда-то вдаль, к неведомым просторам.
— Дедушка, мы поохотимся сегодня на озерах? Надо повезти домой уток. Уж я без промаха: зря стрелять не буду, ты не беспокойся, — самоуверенно говорит Пашка.
— По уткам-то ты горазд, ничего не скажешь! — отвечает Гурьяныч. — А вот по мошнику, по глухарю без смекалки не суйся! Птица сторожкая, за мое почтенье! Усядется эта громадина на сук, раздуется вся, анафема, как индюк, шею вытянет, начнет наяривать: «Чок-чок-чок-чк-чк». Послушать любо! — И Гурьяныч поворачивается ко мне. — Он ведь, мошник, не как другие птицы: строчит-строчит, да как с азарту зашипит. Тут, ежели умеешь подскакивать под песню, твоя и удача будет. Понимаешь, какая хитрость: пока шипит мошник, он глухой и слепой; вот и поспевай подскочить, сделай несколько прыжков и опять жди, когда зашипит. Ты что, никогда не добывал весною глухарей? — спрашивает он меня. — Уж и побаловал, бы я тебя на току, да не добраться отсюдова до него. Пашка настораживается.
— Дедушка, ты давно обещал сводить меня на ток, пойдемте сегодня, — просит он и кивает мне головой: дескать, поддержите.
— Неплохо бы добыть глухарей, — поддерживаю я Пашку. — Ведь в нашем распоряжении еще завтрашний день.
— Была бы тропа — об чем разговор, тут не так уж далеко: километров десять напрямик, да болота не пустят. А в обход, поди, не найти мне теперь тока. Давно хаживал.
— Пойдем, дедушка!..
— Ну, пристал!..
Гурьяныч выкладывает из чашки в кипящий котел картошку, бросает туда же лавровый лист, поправляет огонь.
— Глухие места там, — усаживаясь на подстилку, продолжает он. — Мало кто захаживает туда. Птица там еще водится. Вот разве попробовать Еськиной гривой пройти по-за озерами?!
— Пройдем, ей-богу, пройдем, дедушка!
— Да помолчи ты, пострел! Пусть старшие скажут. И опять же Кудряшке с вьюком не пройти — места топкие.
— А мы часть груза на себя возьмем.
— Не знаю, что и делать. Воды много, нахлебаемся горя, за мое почтение.
Но уже ясно, что вопрос о глухариной охоте решен Гурьянычем и что не позже как после обеда он поведет нас на ток по Еськиной гриве. Пашка об этом сразу догадался, обрадовался, начинает торопить нас:
— Чай пить не будем: как бы не опоздать на ток, напьемся в бору.
— Еще чего, без чая какой обед? Ишь заторопился. На тебя, Пашка, не иначе, узду надо надевать.
Пьем чай. Кудряшка за это время съедает свою порцию овса. Собираемся в путь.
Чтобы облегчить лошадь, мы взваливаем на себя часть груза. У Пашки за плечами рюкзак с посудой. На спине Гурьяныча полная котомка клади. Я несу спальный мешок. Робко переходим границу леса. Захлюпала вода под ногами. Расплылись перед глазами топи, завилял след по кочковатой земле. Вся равнина оперилась яркой зеленью троелиста и истекает сотнями ручейков…
Путь не радует. Идем болотами, бесконечными болотами, будь они прокляты!
— Вот за тем колком, кажись, Еськина грива.
Старик, подоткнув повыше полы однорядки, лезет через топь. Мы — за ним.
Впереди холмы за холмами. Небо бесцветное и низко висит над пустынной равниной, почти голой в матовых лоскутках застойной воды и утыканной дупляными лиственницами-уродами. Мох под ногами рвется; мы мокрые по пояс. С меня уже сошло сто потов: Я не рад, что поддержал Пашкину затею.
Мне, человеку, выросшему в горах, равнина противопоказана, тем более заболоченная. Скучный рельеф меня быстро утомляет, тогда как среди скал, на вершинах гор, на ледниках, я чувствую себя превосходно.
За колком. Гурьяныч останавливается, беспокойно озирается по сторонам и морщится, точно от боли.
— Совсем запамятовал: ведь Еськина левее той сопочки пошла, придется свернуть… Устал, говоришь, Пашка? На сухарик, пожуй, погоняй слюну… Чего, чего? Лямки жмут? А ты не обращай внимания, с песней иди. Ноги от песни не отстанут! — И старик, замурлыкав что-то под нос, шагает дальше.
— Дедушка, ты хорошо опознал место? Мимо бы гривы не пройти, может, там и тропа будет! — кричит ему Пашка.
— Ужо не обманусь. Там-то хорошо пойдем, только бы добраться до Еськиной, — не оглядываясь, отвечает Гурьяныч.
Если бы не уверенность старика, кажется, дальше и не пошел бы — так намучился!
3а сопочкой попали на кочковатую непроходимую марь, залитую водою. Стали забирать вправо к ельнику, наткнулись на зыбун. Назад не стали возвращаться, полезли напрямик… Тут уж не до голода, не до лямок! В любом сухом месте, если вы устали, можете сесть и отдохнуть. Но здесь, на болоте, весною это невозможно — все вокруг под водою. Дважды вытаскивали из грязи Кудряшку. Она покорно шла следом за нами. И мы на — нее не оглядывались. Но, как. только она попадала в беду, Жулик начинал лаять. Этим он снискал себе всеобщее прощение за проявленную трусость перед медведем.
— Дедушка, скоро грива? — уныло пристает Пашка.
— Потерпи, внучек, вон впереди темнеет, то уж непременно Еськина.
— Еще так далеко! — огорчается парнишка.
— Тут я, кажись, обмишурился: надо было с места на закат брать — было бы ближе. — И старик, стаскивая с мокрой головы шапку, пятерней чешет затылок.
Мокрые, невероятно уставшие, наконец-то выбираемся из болота и с величайшим облегчением ступаем на сухую землю. Это поистине самые счастливые минуты в наших охотничьих приключениях! Ведь в течение этих пяти часов мы видели перед собою только топкую почву и холодные болота, безрадостный пейзаж и пустое небо.
Гурьяныч, обернувшись, хитро смотрит на меня и от всей души громко смеется.
— Обманул, ей-богу, обманул! Никакой тут Еськиной гривы не было с самого сотворения мира. Черт бы тут хаживал. Это я придумал, иначе бы не прошли.
Но у нас нет сил даже сердиться за этот обман. Быстро разводим костер, сушим штаны, портянки. Торопимся дальше в глубь леса.
Скоро вечер.
После вязких болот и кочковатых марей идешь по твердой земле легко. Пашка то и дело забегает вперед, торопится, и тогда Гурьяныч кричит:
— Уймись, чего высовываешься и меня сбиваешь с пути!
Парнишка сдается, пристраивается следом за мною, но не может унять нетерпение.
Солнце то впереди, то сзади. Старик сбился с нужного направления, и мы, как мне кажется, бесцельно бредем по однообразному сосняку. Через час выходим на свежую тропу. Присматриваемся: да. ведь мы тут шли!
— Нечистый попутал! — сокрушается наш проводник.
— А вы не отчаивайтесь, Гурьяныч, осмотритесь спокойно. Может, ток не в этом бору?
— Должно, тут! Сам одряхлел, а память слава богу! Из дома идешь — закатное солнце в это время держишь в затылок, а с озера — надо ему быть на левой щеке. Видать, закружал. Ну, господи благослови, пошли! — И старик торопится дальше.
В вечернем лесу постепенно глохнут звуки. Редеют стайки мелких птиц. В небе уже ни одного коршуна. Изредка пропоет комар да ветерок безнадежно качнет вершину.
Неужели опоздали? Какая досада! И вдруг потрясающий грохот над головой: огромный глухарь, хлопая тяжелыми крыльями, сорвался с сосны и, неуклюже виляя между — деревьями, скрылся в лесу.
Правее взлетел второй…
Гурьяныч отскочил вправо. Повернув к нам испуганное лицо, он подал знак не шуметь и торопливо увел всех в еле заметную лощину.
Там мы и обосновались табором.
— Ты, Пашка, чего смотрел?! Надо же было ввалиться прямо на ток! Птицу разогнали…
— Я же, дедушка, впервые тут.
— «Впервые, впервые»!.. Сколько раз сказывал, что на току вершины деревьев всегда примяты. Об чем думал?!
— На тебя, дедушка, понадеялся, а то бы заметил.
— Другой раз гляди хорошо, не маленький. Отпускай Кудряшку, пусть чего-нибудь пожует. Жулика привяжи, потом за водой сходишь и дровишек на ночь припасешь.
Пашка с упреком смотрит на Гурьяныча — уж очень большая нагрузка. Но возразить не смеет. Ведь дед выполнил его просьбу.
Молча уводит Кудряшку.
— Теперь ему хватит дел до ночи, чтобы не убег, — поясняет мне старик. — А ты не убивайся, что на ток вовремя не попали: успеешь, натешишься. Мошники к утру все на своих местах будут.
— Пожалуй, схожу без ружья, — говорю я, — послушаю, может, какой запоет.
— Пойди, пойди, только долго не задерживайся, к ужину поспевай.
Становится прохладно. Накидываю на плечи телогрейку. Тороплюсь уйти подальше, в манящий сумрак. Давно я мечтал побыть в это весеннее время в хорошем бору, наедине со старыми соснами, вспомнить о детстве, о кавказских лесах.
Осторожно пробираюсь между стволов. Иду на закат. В. лесу сгущаются тени. Исчезающее солнце бросает на тайгу последний луч. Природа наполняется грустью.
