Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун
Внезапно, свернув за угол, мы увидели большую роскошную карету, которую катили в гору шестеро лошадей. Джон Фрай, очутившись позади кареты, живо стянул с себя шляпу, а меня настолько заворожил, вид чудо-кареты, что лошадку свою я остановил, но шапку, по примеру Джона, так и не снял.
На переднем сидении кареты, окно которой было полуоткрыто, сидела та самая горничная-иностранка, что пытались поцеловать меня у водокачки. Рядом с ней сидела маленькая темноволосая девочка необыкновенной красоты. Ни заднем сидении кареты сидела стройная дама, одетая очень тепло, и платье на ней было какого-то весьма приятного и нежного тона. Около нее вертелся живой, непоседливый мальчуган двух — трех лет, с любопытством глазевший на все и вся. Сейчас, например, увидев пони, мою маленькую Пегги, он проявил к ней такой интерес, что заставил даже леди, свою мать,— если она была ему матерью,— обратить внимание на пони и на меня.
Я невольно снял шляпу перед прекрасной дамой, а она, прижав ладонь к губам, послала мне воздушный поцелуй. Другая женщина, горничная любезной дамы, занятая девочкой, повернулась, чтобы посмотреть, кого это приветствует ее госпожа. Горничная взглянула мне прямо в лицо, и я уже хотел было снять шляпу и перед ней, но, странное дело, взглянула она так, словно не только не видела меня прежде, но и вовсе не желала видеть впредь. Должно быть, ее обидело то, что тогда, у водокачки, я не позволил ей лишний раз приласкать себя. Я пожал плечами, послал Пегги в галоп и скоро догнал Джона Фрая.
Я стал расспрашивать его о ехавших в карете и о том, как могло случиться, что мы не заметили, когда эти люди покинули гостиницу. Но Джон был не Бог весть какой краснобай, — разговорить его можно лишь после галлона сидра, — и поэтому в ответ он лишь буркнул что-то насчет «проклятых папистов»[6], присовокупив, что знать их не знает и никаких дел иметь с ними не хочет. Я же про себя подумал, что вовремя догадался сбегать в город за сладостями для Анни, потому что при виде такого богатого выезда шестерней немудрено было позабыть вообще обо всем на свете.
Карета скрылась из виду. Мы свернули на узкую тропку и должны были смотреть в оба, чтобы не сбиться с пути, потому что дорога становилась все хуже и хуже, пока не пропала совсем. Мы с трудом продвигались вперед, не зная, сможем ли вообще добраться до дома.
На вересковую пустошь опустился плотный туман. Сколько себя помню, такого густого тумана прежде я никогда не видывал. И ни звука, ни ветерка вокруг. Мертвая тишина... Вскоре стало совсем темно. Мы уже не видели ничего, кроме холок наших лошадей, да еще землю (можно было разглядеть кое-где, потому что в тех местах, где задержалась вода, земля была чуть светлее окружающего мрака. Джон Фрай дремал в седле, и я видел сквозь туман, как покачивалась на ходу его воскресная шляпа.
— Где это мы сейчас? — спросил он, внезапно проснувшись. — Мы должны были проехать мимо старого ясеня, Джен. Ты его не заметил по дороге?
— Нет, Джон,— ответил я,— не видел я никакого старого ясеня. Я вообще ничего не видел.
— Может, слышал чего?
— Ничего, кроме твоего храпа.
— Да, большого же ты дурака свалял, Джен, да и я ничем не лучше,— заметил Джон Фрай.— Однако тихо, паренек, тихо, тебе говорю. А теперь слышишь?
Мы остановили лошадей и прислушались, приставив ладони к ушам. Вначале мы не слышали ничего, кроме тяжелого дыхания лошадей и тихих звуков одинокой ночи, внимая которым хотелось ни о чем не думать и ни о чем не знать. Затем раздался негромкий звон, глухой и печальный, и я коснулся рукой Джона Фрая, чтобы лишний раз убедиться и том, что я не затерян в этой ночи и что рядом со мной, не отставая и не забегая вперед ни на шаг, следует живое человеческое существо.
В тумане показалась виселица. На ней, чуть покачиваясь, висел мертвец, закованный в цепи.
— Это что, Джон, кого-то из Дунов вздернули? — спросил я.
- Типун тебе на язык, Джен! Никогда не говори такого про Дунов. «Дунов вздернули!» Экий ты, прости Господи!
- Нo кто же он, этот, который в цепях? — спросил я.
- Он жил на той стороне вересковой пустоши, а овец крал на этой. Рыжий Джем Ханнафорд, так его звали. Впрочем, эта история — не нашего ума дело.
Мы приблизились к подножью виселицы, от которого в разные стороны расходились четыре дороги. Выехав на перекресток, мы теперь точно знали, где находимся. Джон весело понукал Смайлера: он был рад, что выбрался на дорогу, ведущую к дому. А у меня все не выходил из головы Рыжий Джем, и мне захотелось побольше узнать о нем, о его жене и детях, если они у него вообще были. Но Джон больше не желал говорить об этом.
— Придержи язык, паренек,— грубо оборвал он меня. — Сейчас мы невдалеке от Тропы Дунов, в двух милях от холма Данкери-Бикон, самого высокого места во всем Эксмуре [7]. Ежели случится, что Дуны рыщут где-нибудь поблизости, нам с тобою придется изрядно поползать на собственных брюхах.
Он говорил о Дунах — кровавых Дунах из Бёджворти [8], грозе двух графств, Девоншира и Сомерсетшира, — разбойниках, изменниках и убийцах. Меня прямо затрясло в седле, когда я снова услышал, как звенят цепи на мертвом разбойнике позади нас, и представил себе, как живые разбойники подстерегают нас впереди.
— Но послушай, Джон,— прошептал я, — неужели Дуны заметят нас в таком тумане?
— Господь еще не создал такого тумана, что застил бы их бесстыжие глазищи. А вот и долина.
Я хотел было пересечь Тропу Дунов на полном скаку, но Джон остановил меня:
— Не горячись, паренек, если хочешь свидеться с матерью.
«Странно,— подумал я,— почему он вспомнил о матери и не упомянул об отце?»
Мы начали осторожно спускаться вниз по склону глубокой узкой долины. Там, на самом дне ее, проходила тропа Дунов. Мы скакали по густой траве и нас почти не было слышно, но от страха нам казалось, что стук копыт разносится по всем окрестностям. Затем мы перебрались на другую сторону и начали подниматься по склону, и уже почти достигли вершины, как вдруг я услышал на Тропе Дунов конское ржание, мужские голоса и бряцание оружия. Шум нарастал с каждой минутой. Я схватил Джона за руку.
— Ради Бога, Джен, слезай с Пегги и отпусти ее на все четыре стороны,— прошептал Джон Фрай, что я и сделал, потому что к тому времени Джон уже слез со Смайлера и лег на землю. Не выпуская поводьев из рук, я еле слышно пополз в сторону Джона.
— Брось поводья, тебе говорят, — лихорадочно зашептал Джон, — Может, они примут Пегги и Смайлера за диких пони и все обойдется, а не то быть нам с тобою нынче на том свете!
Я бросил поводья, тем более, что туман начал расходиться и на фоне неба нас хорошо было видно снизу. Джон лежал в небольшой впадине, и я вполз к нему тихо, как мышь, и замер около него.
На тропе, всего лишь ярдах в двадцати ниже нас, показался первый всадник. Ветер, дувший в долине, разогнал перед ним ночной туман, и внезапно в четверти мили от нас вспыхнул яркий костер и вересковая пустошь окрасилась в малиновый цвет.
— Это на Данкери-Бикон, — шепнул Джон Фрай так близко, что я почувствовал, как шевельнулись его губы. — Зажгли сигнальный огонь, чтобы указать Дунам дорогу домой. С вечера, видать, когда уходили на промысел, приставили к костру часового. Постой, что ты делаешь? Ради Бога...
Больше я уже не мог вытерпеть. Я выполз из впадины, сполз вниз и залег за кучей камней футах в двадцати над головами всадников, умирая от страха и любопытства.
Пламя костра яростно рванулось ввысь, изгибаясь на ходу, и мне вдруг почудилось, что небо, тяжко нависшее над ним, заколебалось. Гигантский красный сноп прорвал темноту, залив насупленные просторы боковым светом, и каждая морщина четко обозначилась на земле, словно бы угрюмый лик пустоши исказился от гнева из-за внезапного пробуждения.
Сигнальный огонь высветил холмы и долины во всей округе и особенно скалистый проход и узкую долину подо мной, по которой всадники двигались молча, не оглядываясь по сторонам. Это были высокие мужчины могучего телосложения в кожаных жилетах и сапогах с высокими голенищами. На них были железные шлемы; грудь каждого покрывали широкие железные полосы; позади каждого висели добыча, притороченная к седлу. Их было более тридцати. Они ехали, нагруженные овечьими тушами, двое подстрелили оленя, а у одного из них поперек седла лежал маленький ребенок. Я не видел, жив он или мертв, но видел, как болталась из стороны в сторону его поникшая головка. Нет сомнения, подумал я, они похитили ребенка ради его платьица, а его взяли с собой, потому что не хотели задерживаться в пути для того, чтобы раздеть несчастного. Платьице и впрямь было невиданной красоты: везде, где на него падал свет, оно сверкало так, словно было сделано из золота из драгоценных камней. Господи, что же они сделают с малышом, подумал я, неужели сожрут?
