Вадим Нечаев - Пат и Пилаган
От привольного житья за несколько месяцев пилаган полностью окреп, и когда Пат смотрел на своего огромного пса с его лоснящейся шкурой и коричневыми пятнами различной расцветки, с играющей мускулатурой, чуткими и осмысленными глазами, походкой — бесшумной и полной достоинства — он как бы размягчался и в то же время чувствовал не то чтобы страх, а какой-то боязливый озноб: а вдруг когда-нибудь темная сила или несчастная нелепица разлучит его с Атаком.
Пат был из тех людей, которые приходят в мир не со скукой или враждой, а то и с тем и другим одновременно, — а с радостным удивлением, безотчетно доверяя всему, что окружало его; и когда умерла его мать, заболевшая туберкулезом, то Пата потрясло скорее не горе, а то, что она исчезла насовсем, и только впоследствии, когда старики сказали, что душа его матери переселилась в «млыво», мальчик немного утих и примирился с утратой. Но с тех пор ощущение непостоянства — хотя он и не думал в таких словах, потому что это было знанием внутренним-непостоянства того, что кажется нам абсолютно прочным и вневременным, не покидало Пата.
И в этом, наверно, был источник еще более горячей доброты Пата ко всем окружающим, и, конечно же, ее нужно поставить гораздо выше, если сравнить с так называемой добротой от природы, которая распыляется в пространство бесцельно и непроизвольно от простого удовольствия, что ты существуешь.
Не удивительно, что, когда каюр Урзюк попросил Пата одолжить пилаган для его упряжки, чтобы свезти больного председателя сельсовета в поликлинику за сто пятьдесят километров, потому что иного способа переправки не представлялось по случаю метели, и ясно, что никакой, даже самый лихой вертолет не рискнет полететь, Пат почти не колебался, хотя дорога предстояла опасная и изнурительная (по тайге, мимо сопок, через два водораздела).
— Какой же может быть разговор, — сказал Пат, однако подумал про себя: «Вот там-то и случится…»
Вскоре каюр Урзюк радировал, что довез он больного благополучно и теперь отправляется в обратный путь, но минула неделя, вторая, а он пока не появлялся. И все же ничем не выдал сын охотника Вытхуна своего беспокойства в течение этих долгих дней, и когда его одноклассники спрашивали: «Не вернулся еще твой Атак?» — Пат невозмутимо отвечал: «Такой пес не пропадет, будьте уверены». Его отец имел не слепые глаза и отлично знал, как сильно ждет Пат, как долго он не может заснуть; встает по ночам и пьет воду или же выходит на улицу и стоит там, маленький, хрупкий и несокрушимый, и упорно смотрит на дорогу и ждет, не раздастся ли скрип полозьев в ночи.
Но глубока тишина вокруг, не скрипнет ветка, не гаркнет ворона спросонья, не свалится белка от внезапного испуга, и даже снег не сыплется на землю. Спят праведниками волки, медведь в берлоге не заворочается, муравьи спят под снегом, лесные мыши, кроты, и дятел не стучит, и даже спит сова-полуночница.
Где-то вдали собака залаяла, Пат встрепенулся, напрягся, согнав с себя сонное оцепенение, и снова тихо. Мальчик в колебании: домой идти или здесь стоять и ждать. И он поворачивается, идет, берется за ручку двери, думает и возвращается обратно.
Ночь не страшит его. Все спит: живое и мертвое, деревья, и пни, и гнилушки. Пат опускает голову и дремлет, опершись спиной о ель. Только охотник Вытхун не спит от беспокойства; отдернув занавеску, он смотрит в окно и видит Пата и думает: «Слишком рано умерла его мать, потому он такой и растет. И о чем он все думает? Не было у нас в роду таких задумчивых людей, да и зачем охотнику и каюру голову ломать, знай свое дело и не мешкай, когда нужно стрелять или перескакивать полынью, для того ты и рожден. Но ничего, дай бог, подрастет — и тогда все образуется».
Опять вдали какой-то шорох, и слышится Пату: «гой-гой», «чии-чии», летит упряжка по сонному миру, среди спящей тайги; «гой-гой», «чии-чии», летит к человеческому жилью, уюту и долгожданному отдыху, под морозным небом и крупными звездами летит во весь опор, и никто не ждет ее, кроме Пата; и действительно, все громче звук полозьев, нет, это не сон и не видение: на повороте появилась крошечная упряжка, за ней человек на лыжах, она растет на глазах, словно бы не бежит сюда, а просто яснеет воздух, ночь расступается, залегая по бокам дороги, расстояние тает, и прямо на Пата выносится во главе упряжки Атак, и за ней каюр Урзюк.
Стоп; мальчик протирает глаза: да, все верно, он не ошибся, в упряжке вместо девяти собак только три, где же остальные? Но Пат не досаждает Урзюку вопросами; тот занят делом, хоть чуть не валится с ног от усталости; надо распрячь собак, а черед рассказу наступит завтра.
Атак наконец освобожден от ремней, он бросается к Пату и, наверное, впервые в жизни, что ли, «лает», потому что это лишь отдаленно напоминает собачий лай; он кладет лапы на грудь мальчика и лижет горячим языком его щеку. Пат бормочет что-то грубовато-ласковое, тормошит пса, трет его уши: «Отощал, отощал, Атак».
Он приводит собаку в дом, проходит через комнату отца, который прикидывается спящим, кладет Атака рядом со своей постелью и засыпает тотчас. Под утро его охватывает страх: Пату снится ель, пустая лунная дорога, по ней несется крошечная упряжка, ближе, ближе, и вовсе это не упряжка, а тень от облака. Он поворачивает к дому, глядь, и дома нет. Только ветер — у-у! — скачет по верхушкам деревьев. И снова мчится упряжка, ближе, ближе, а после сворачивает в лес. Пат вскакивает и видит лежащего рядом пса.
На следующий день разговорам не было конца, и все они велись вокруг каюра Урзюка и пса Атака. Каюр сидел посреди охотников, причем почетное место возле него заняли старики, и неторопливо повествовал, как он вез больного председателя сельсовета в поликлинику, очень боялся, как бы на спуске того не сбросило наземь, но все обернулось удачно, однако на обратном пути их и поджидали все беды.
Тут все замерли, а каюр закурил свой чубук и добавил: да, он и не чаял вернуться целехоньким домой, но лучше по порядку.
Метель, как назло, не утихала, когда они поехали обратно. Нарты уже были пустыми, и никакого груза, кроме юколы и консервов, у них с собой не было. Три дня они ехали не очень быстро и не очень медленно, но метель по-прежнему мела, и ветер как будто еще поднаддал. Затем они стали подниматься на первый водораздел, и тут их несколько раз опрокидывало, и стал он замечать, что собаки маленечко слабеют. От каменистой и скользкой дороги у нескольких пострадали лапы. На седьмые сутки они сбились с пути и долго плутали в тайге, и все время где-то поблизости слышался им какой-то слабый вой: то ли ветер, то ли волки, и плачет кто-то. (В этом месте рассказа старики многозначительно покачали головами: «Пал-ызь, больше некому», — то есть рассердился хозяин гор.)
Да, сказал каюр, кто-то плачет, но сперва он не придал этому значения, хотя, конечно же, призадуматься стоило, потому что наверняка этим плачем кто-то их предостерегал. Словом, на десятые сутки они напали на дорогу и помчались дальше. Первый водораздел был преодолен, можно сказать, без происшествий, за исключением того, что Урзюк заметил, будто вожак Пушистый Хвост как бы сбивается с дороги, и тогда он понял, что его передовик постарел. Из-за этого и другие собаки сбивались, и несколько раз между ними завязывалась драка.
На двенадцатый день каюр услышал вой уже ближе и подумал, что не иначе как за ним идет волчья стая, и не иначе как она отощала и ожесточилась от голода, это и привело ее с материка.
К этому времени они перевалили и второй водораздел и были от села, можно сказать, рукой подать: в хорошую погоду — день езды. Как выразился каюр, за один сон бы домчались.
Тут бы и глупый человек догадался сразу, что делать: без сомнения, надо ноги уносить, и чем скорее, тем лучше, так и решил каюр, и ехали они до полной ночи без остановок. На всякий случай каюр не забывал оглянуться, и утверждать точно нельзя, но казалось ему, будто на дороге то одна серая фигура мелькнет, то две. И хоть расстояние почтительное, но глаз у каюра острый, и зря басни сочинять он не станет. И что гораздо важнее, и он и собаки слышали уже явственный вой не только позади себя, а также и впереди. Похоже, волки их запугивали. Тогда каюр понял, что он будет не просто глупый человек, а дважды глупый, если рискнет в кромешную ночь и безалаберную метель по-прежнему убегать от стаи, тем более что упряжка его окончательно выдохлась, а Пушистый Хвост еле ноги волочит, и лишь Атак — один из всех — сохранил свою бодрость.
А когда вой чересчур усиливался, все собаки настораживались и рычали, и только Атак, что удивило каюра, ничуть не волновался, точно ему все равно, волки то воют или ветер свистит. Правда, каюр не придал вначале этому большого значения, в горячке не тем он был занят, но впоследствии он решил, что хладнокровен Атак был неспроста. Да, неспроста он был такой спокойный, такой отрешенный. И собачья суетня даже раздражала его, и он морщился от запаха собачьего испуга.
