Всеволод Нестайко - Незнакомец из тринадцатой квартиры…
— Го!.. Ха! Ха!.. Иги! Ой!.. — вскинулись мы все разом в искреннем порыве.
— Во-во! Годится! Молодцы! Спасибо. Чтобы так было во время съёмки. Договорились?.. Людмила Васильевна!
Людмила Васильевна! (И снова подбежала женщина в халате с чемоданчиком.)
Подновите им, пожалуйста, их гули. Да подрисуйте хорошенько, чтоб было видно. Придётся в эпизоде на явочной квартире дать реплику про эти гули…
Пока Людмила Васильевна возилась с нами, Валька шепнула мне на ухо:
— Гордитесь! Ваши гули войдут в историю кино. Они помогают создать художественный образ.
— Кончай! — сказал я небрежно, но только для виду, чтобы скрыть гордую радость: а что ж, из-за нас даже реплику какую-то новую в фильме дают!
— Идёмте, идёмте! Будем начинать съёмку! — сказал режиссёр.
Он подвёл нас к лодке.
— Грести умеете?
— А как же! — воскликнул Ява. — Мы ведь в плавнях выросли!
— Прекрасно! Значит, так. Девочка садится на носу. Ты, — показал он па Будку, — вот здесь… Ты, — взял меня за плечо, — с веслом вот тут… А ты, — обернулся к Яве, — с рулём на корме… На корме и на носу, как видите, верёвки с камнями. Бросите их вместо якорей там, где скажут. И следите, чтобы лодку не снесло. И ещё одно: ни в коем случае не смотрите в аппарат! Только на жандарма. А то испортите кадр.
Мы сели в лодку, Ява оттолкнулся веслом. Я гребнул раз, ещё раз, стараясь это делать как можно красивее и ловчее, — пусть видят, как я умею!.. Но третий раз уже гребнуть не успел.
— Стоп! — скомандовал оператор, который по ту сторону мостка нацелился на нас с плота кинокамерой. От неожиданности я дёрнулся, чиркнул веслом по воде, задерживая его, и обрызгал Будку и Яву. Вот тебе и показал, как умею!
— Назад! — закричал оператор. — И немножко левее… А теперь правее… Вперёд чуть-чуть… Нет-нет, это много… Назад… Влево теперь… Ещё немного… Хватит, хватит. Немного правее…
Минут пять, не меньше, мы вот так маневрировали под командой придирчивого оператора, пока он не крикнул:
— Сто-оп! Бросайте якоря! И сидите тихо, чтобы не сдвинуть лодку…
Ява на корме, а Валька на носу сбросили в воду камни, и лодка стала. Мы замерли, дожидаясь съёмки.
— Внимание, внимание! Приготовиться! Начинаем… — послышался неожиданно зычный голос режиссёра. Он уже, оказывается, стоял рядом с оператором на плоту, приставив ко рту блестящий металлический рупор. Как он очутился на плоту, мы так и не заметили — будто пришёл прямо по воде, как Христос.
Жандарм и Артём побросали папироски. С берега по мостику подбежал к ним молодой человек в берете. В руках у него дощечка, сверху выкрашена полосато, как шлагбаум, а внизу чёрная, как классная доска, и на ней мелом написано:
«А Р Т Е М» 297-1— Внимание!… Начали!.. Мотор! — крикнул режиссёр. Парень растопырил свой «шлагбаум» из дощечек, поднёс к самому носу жандарма — щёлк!
— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль первый… — крикнул молодой человек, дощечки под мышку и, пригнувшись, скорее на берег.
А жандарм с Артёмом уже сцепились. Возятся на мостике. Вот Артём резко вырвал руки, размахнулся… Бац жандарма в грудь. Жандарм — шлёп! Бултых!
Ого-го! Брызги взлетели аж до неба, не то что от моего весла! Мгновение — и уже из воды торчат только сапоги жандарма. А Артёма и след простыл. Забурлила вода… Глядь — вынырнула голова жандарма. Без фуражки, волосами глаза залепило, из носу течёт, отовсюду течёт, усы как у моржа, изо рта вода фонтаном, на полтора метра. Ух ты! Здорово играет!
— Да радуйтесь же, радуйтесь! — послышался сразу с плота отчаянный крик режиссёра.
Мы вздрогнули, переглянулись растерянно, привстали… У меня не было зеркала, и я не видел своего лица, но у Вальки, у Явы и у Будки лица были, прямо говоря, глуповатые. Глаза вытаращены, рты разинуты, искривлены. Это была, конечно, не радость. Это было бог знает что.
— Стоп! — закричал режиссёр. Где-то что-то щёлкнуло. Ворчание тонвагена стихло. — Вы что, заснули? Кто за вас играть будет? Я? Вы ж в одном кадре с жандармом. Жандарм падает… Наплыв трансфокатора — вы радуетесь… Я же предупреждал. Испортили мне первый дубль. И жандарму нужно переодеваться. Видите, что натворили.
Мы сидели как побитые. Мы так увлеклись игрой жандарма, что пропустили момент, когда нам нужно было радоваться. Ну что вы хотите! Это же всё-таки наша первая в жизни съёмка! Что ж мы вам сразу станем как Аркадий Райкин?!
Жандарм вылез из воды, погрозил нам кулаком, но без злости, усмехаясь. Ещё и подморгнул. И пошёл за тонваген Переодеваться.
— Подвели мы их! Давайте хоть сейчас хорошо обрадуемся, — зашептал с кормы Ява.
— Ага!
— Ну да!
— Конечно, — поддакнули мы все трое.
Пока жандарм переодевался, я накапливал в себе радость. Сидел и вспоминал всё самое лучшее, что было в моей жизни: и как мне новые футбольные бутсы купили, и как я на баштане самый большой кавун стащил, и как мой враг отличник Карафолька двойку по физкультуре схватил… Я поймал на себе Явин взгляд. Он смотрел на меня с ехидной улыбкой. Я догадываюсь, что он вспоминает! Он вспоминает, наверно, как я нырял при всех с дерева, зацепился трусами за сучок, разодрал их и летел в воду голый… Ну ладно, пускай вспоминает, мне для искусства не жалко! Лишь бы только съёмку не срывал!
— У, гад, жандарм Европы, так тебе и нужно!.. Хи-хи-хи! — это шепчет про себя рядом со мной Будка — настраивает себя, готовится.
Мне не видно и не слышно, как готовится Валька, но я уверен, что она тоже готовится. Ух мы сейчас дадим! Ух мы сейчас обрадуемся!
Из-за тонвагена вышел жандарм в новом сухеньком мундире — будто и не падал в воду.
И вот снова они стоят с Артёмом на мостике.
— Внимание!.. Начинаем… Мотор! — кричит режиссёр. И снова подбегает парень в берете, щёлкает своим «шлагбаумом» и выкрикивает:
— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль второй… Ворчит тонваген. Борются жандарм с Артёмом. Бац!.. Шлёп!.. Бултых!.. Жандарм в воде… Мы вскакиваем.
— Стоп! — кричит режиссёр.
Тю-у-у… Пропал такой заряд.
Оказывается, Артём, убегая, поскользнулся и упал. Он был ещё в кадре. А Артём — герой и не должен падать. Герои не падают. В кино падают только отрицательные персонажи.
Виноватый Артём бормотал:
— Конечно… Накидали тут каких-то арбузных корок… И канатоходец поскользнётся…
Режиссёр хмурится и молчит. Главных героев фильма режиссёры не ругают. Режиссёры ругают только статистов.
Жандарм вылезает из воды, грозит кулаком Артёму, но уже не усмехается и не подмаргивает. Идёт за тонваген переодеваться.
И вот снова:
— Внимание!.. Начинаем… Мотор! Щёлк! — «шлагбаум».
— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль третий… …Бац! Шлёп!
Бултых!
— Ура! Га-га-га! Го-го-го! — как скаженные, по-настоящему радуемся мы, радуемся не столько «по роли», сколько потому, что наконец-то нас снимают. Видим, режиссёр улыбается, кивает нам, довольный. Ну, всё!
— Стоп! — кричит вдруг оператор. — Не годится! Ветка закрывает девочку…
Вот ещё!.. Мы враждебно смотрим на Вальку, как будто она виновата, что её закрывает какая-то ветка.
— Срубить ветку!.. Немедленно. Что за свинство! Не могут подготовить съёмку! Срываете мне работу! Чёрт те что делается на этой студии! — кричит режиссёр неизвестно на кого.
Мы сидим, гордо поглядывая вокруг. Мы не виноваты. Мы хорошо сыграли. Режиссёр нам кивал и улыбался. И правда свинство, что этот дубль испорчен. Выходит, даром мы радовались.
Жандарм вылезает из воды, ни на кого кулаком не грозится, но про себя что-то бормочет — видно, ругается… Что ж, мы его понимаем. Падать в воду не легче, чем радоваться.
— Внимание!.. Начали… Мотор!..
«Шлагбаум».
Щёлк!
— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль четвёртый…
Бац! Шлёп! Бултых!
— Га-га-га! Урра! Го-го-го!.. И-и-и!..
— Стоп! Ещё раз! Жандарм недостаточно выразительный. Будешь тут выразительным — четвёртый раз в воду шлёпаться!..
— Внимание!.. Начали… Мотор!..
«Шлагбаум».
Щёлк!
— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль пятый… Бац! Шлёп! Бултых!
— Стоп!
У жандарма отклеился один ус… А что же вы хотите! Таких испытаний настоящие усы не выдержат, не то что приклеенные.
Идёт за тонваген мокрый жандарм. Выходит из-за тонвагена сухой жандарм.
— Внимание!.. Начали… Мотор!..
«Шлагбаум».
Щёлк!
— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль шестой… Бац! Шлёп! Бултых!
— Га-га!.. Го-го! Ох-ох-о!.. Хи-хи!.. — стараемся мы.
— Стоп! Молодцы! Наконец-то. Кажется, теперь всё! Порядок! — довольно говорит режиссёр. (Мы расплываемся в радостной улыбке.) И вдруг он застывает, вытаращив глаза: — Что это?! На руке?!
Я не понимаю, что это ко мне относится, и какое-то время ещё радостно улыбаюсь. Будка толкает меня в бок. Я смотрю на свою руку и всё понимаю…
— Ча-сы… — бормочу я.
— Что-о?! Убийца! Где ты видел, чтоб дети бедняков до революции носили часы! Ну! Зарубил мне все дубли. Ну! — каким-то плаксивым голосом кричал режиссёр, потом поднёс к губам рупор и уже обычным своим голосом закричал: — Все остаются на местах! Пересъёмка! Пересъёмка! — А потом плаксиво мне:
