Илья Туричин - Кураж
Никогда, никогда она не забудет этих минут в кромешной тьме, ужаса, который охватил ее. Казалось, что волосы на голове шевелятся. Сердце сжалось в такой крохотный комочек, что в груди образовалась пустота. И туда, в эту пустоту ворвалась окружающая ее тьма. Она хотела крикнуть и не могла. Голос пропал.
Потом машина остановилась. Открылась дверь. В кузов влился вечерний розовый свет. Солдат приказал выходить. А она не могла, ноги не слушались, она продолжала сидеть на полу, возле скамейки, прижимая руки к груди.
Солдат посмотрел на нее и засмеялся, заржал громко, заливисто. Она поняла, что он смеется над ней, над ее беспомощностью, над одеревеневшими ее руками и ногами. Ему весело, жеребцу!
Смех словно ударил ее, расколдовал. Она снова ощутила свои руки и ноги, поднялась, легко спрыгнула на землю. Она бы ударила солдата, такая в ней появилась злость, но кто-то тронул ее за плечо.
– Не сердитесь, фрау Лужина, к сожалению, в моем распоряжении нет другого транспорта.
Она увидела рядом того самого офицера, который допрашивал ее в тюрьме. Он улыбался, и усики его растянулись над губой тонкой ехидной полоской.
Надо было что-то ответить, но голос еще не слушался.
– Прошу, - офицер широким жестом указал на двери, возле которых деревянно стояли два автоматчика.
Она пригладила ладонями юбку и поправила волосы. Подумала: "Это только начало. А надо пройти через все. Ради мальчиков, ради Ивана, ради земли, на которой я была счастлива…"
– Они дали вам кредиты?
– Что?… Простите, Отто, я задумалась. Вы что-то спросили?
– Я спросил, фрау Копф, открыли ли вам кредиты?
– Разумеется, - Гертруда Иоганновна улыбнулась. - В конце концов все здесь теперь наше.
– Русские этого никак не могут усвоить, - сказал Отто. - Ночью на станции снова сожгли три вагона хлеба. То, что осталось, абсолютно непригодно для отправки.
– Вам попадет? - сочувственно спросила Гертруда Иоганновна.
– Мне? - Отто пожал плечами. - Мое дело бумажное: планы да сводки. А господин доктор расстроен. Бои идут у самой Москвы. Неделя-другая и - конец. Солдат нужно кормить. А русские жгут хлеб, угоняют, прячут скот, все портят, все ломают. - Он поморщился недовольно. - В конце концов наши солдаты проливают кровь за их свободу. Странный народ эти русские. Не понимают простых вещей.
Отто снова занялся своими бумагами. А Гертруда Иоганновна подумала: "Как же их обрабатывали, этих Отто, если они видят черное белым?"
…Как сказал доктор Доппель при их первом разговоре?
"Вы - немка. Вы принадлежите к великой нации. Мы пришли на эту землю навечно, чтобы построить здесь новую жизнь без Советов, без коммунистов. Это - историческая миссия немецкого народа. А что может быть прекраснее для немецкой женщины, чем сознание, что и она, вместе с фюрером, творит историю?"
Он говорил долго и красиво, круглыми гладкими фразами, пересыпал речь латинскими изречениями. Она покорно слушала, изредка кивая. Порой ей казалось, что кто-то сидит в нем внутри и читает заранее приготовленную речь, а доктор Доппель только открывает рот. Она слышала, что была в древности статуя-оракул. В каком-то храме. Внутрь садился жрец и прорицал.
Возле стола в кресле сидел, развалясь, привезший ее офицер и, полуприкрыв глаза, тоже слушал. А когда доктор кончил говорить, несколько раз хлопнул в ладоши. И доктор склонил голову, благодаря публику за аплодисменты.
Потом уже она узнала, что Доппель был адвокатом и с успехом защищал проштрафившихся нацистов. Его заметили, его отличили, он завязал большие связи в Берлине. И здесь, в оккупированном "пространстве", с ним считались и даже немного побаивались.
Ее поселили в номере той самой гостиницы, где они жили во время гастролей. Только на втором этаже. Номер был небольшой, но с умывальником и телефоном. Какой-то солдат принес ее чемодан. Вещи были перерыты, помяты, но ничего не пропало.
Доктор Доппель позвонил по телефону, справился, как она устроилась. Унтер-офицер Отто Харке принес ей в гостиницу новенький немецкий паспорт на ее девичье имя. Она снова стала Гертрудой Копф. Еще он принес пропуск в комендатуру, деньги и бутылку французского коньяку. Сказал, что доктор Доппель велел отдыхать и набираться сил.
Она угостила унтер-офицера коньяком, поговорили о том о сем, и Отто ушел.
Неделю ее никто не тревожил. Трижды в день она спускалась в ресторан. Садилась за один и тот же столик в углу. Кормили неважно, на кухне орудовал повар-солдат. В ресторане было полно офицеров, они пялили на нее глаза, кое-кто пытался заговорить, но у нее было такое каменно-отчужденное лицо, такой надменно-независимый вид, что смельчаки быстро сникали и, вежливо поклонившись, отходили.
Как-то она услышала несколько фраз, произнесенных вполголоса:
– Кто эта женщина?
– Кажется, работает у Доппеля. Рейхскомиссариат "Остланд".
Что такое рейхскомиссариат "Остланд", она представления не имела. Но поняла, что учреждение Доппеля солидное.
На улицу она выходила редко, ранним утром или в сумерки. Шла привычной дорогой к цирку. Не доходя до ограды, останавливалась, смотрела сквозь листву деревьев на выгоревший под солнцем такой знакомый купол. Несколько раз видела сидящего на табурете одноногого сторожа. Подойти бы, заговорить!…
Город, будто больной, выходил из шокового состояния. Появились прохожие. С утра у булочных выстраивались длинные очереди, старики и женщины молчаливо жались к стенам, часами ждали, когда привезут хлеб. А привозили раз в день, в неопределенное время, и хлеба не хватало на всех.
Гертруда Иоганновна медленно шла обратно в гостиницу, ни на кого не глядя, но все подмечая.
Однажды на улице к ней подошел невзрачный мужчина в сером полосатом пиджаке и кепке блином, зыркнул взглядом по сторонам и сказал тихо:
– Товарищ Лужина, вас ждут сегодня на рынке в час дня.
И ушел.
Гертруда Иоганновна растерянно посмотрела ему вслед, поднялась в свой номер и минут пять сидела в кресле, опустив руки на колени.
Кто ждет? Может быть, дети? Может быть, весточка от Ивана? Или ее проверяют? Ведь Алексей Павлович предупреждал.
Идти или не идти? Как поступить?
Она долго смотрела на телефонный аппарат, словно в нем прятался ответ. Потом решительно сняла трубку и позвонила Доппелю. Отто ответил, что господина доктора нет на месте. Тогда она спросила, как позвонить штурмбанфюреру Гравесу, тому самому, с тонкими усиками.
– Что случилось? - спросил Отто.
– Ничего. Личное дело. Может быть, вы попросите его позвонить мне. Только немедленно.
– Хорошо.
Она сидела и смотрела на телефон, как завороженная, а когда он зазвонил, вздрогнула от неожиданности.
– Здравствуйте, фрау Копф, мне передали, что я вам нужен.
– О, господин штурмбанфюрер! У меня, кажется, начинаются приключения. Только что на улице ко мне подошел какой-то тип. Назвал меня "товарищ Лужина" и сказал, что меня ждут на рынке в час дня.
– О-о… - протянул Гравес. - Вы его знаете?
– Нет.
– И что же?
– Я думала, это вас заинтересует.
– Любопытно. Вы пойдете?
– Представления не имею, кто меня может ждать. Если это кто-нибудь из советских…
– Да-да, я слушаю…
– Может быть, меня заманивают, чтобы убить?
– За что?
– А за что они меня посадили в тюрьму?
Штурмбанфюрер подышал в трубку.
– Хорошо. Вы сходите на рынок. Мои люди за вами присмотрят. Не беспокойтесь. Служба имперской безопасности всегда начеку.
– Хорошо, господин Гравес.
Она пошла. На рынке было немного народу, не то что в мирное время. Продавали старые вещи, махорку, кусочки сахара, зажигалки.
Немецкие солдаты, горланя, выменивали сигареты на побрякушки, искали самогон.
Она несколько раз обошла рынок, присматриваясь, но не увидела ни одного знакомого лица, и никто к ней не подошел. Значит, проверяли… Значит, позвонив штурмбанфюреру, она поступила правильно.
…Дверь в кабинет Доппеля открылась. Отто вскочил ивытянулся. Через комнату прошел незнакомый офицер, мельком глянул на Гертруду Иоганновну. Потом в дверях появился Доппель.
– Гертруда, рад вас видеть! Проходите, садитесь.
Каждый раз кабинет Доппеля вызывал у нее воспоминание о русской бане у свекра в Березове. Так же влажно и душно.
На подоконниках, на маленьких столиках у стен и даже посередине комнаты стояли в глиняных горшочках и горшках множество кактусов. Зеленые и голубоватые, гладкие и шершавые, даже полосатые, покрытые множеством разнообразных колючек. И каждый горшочек аккуратно обернут белой витиевато вырезанной бумажной салфеткой. Их вырезал сам Доппель. И тонкошеей лейкой орудовал он сам. Отто каждый вечер только приносил воду, чтобы она отстоялась. Непонятно, кто больше не любил открытых окон, сам Доппель или его кактусы, только окна были всегда закрыты и в кабинете стояла влажная духота.
