Сергей Заяицкий - Великий перевал
Вася читал, и письмо дрожало у него в руках. Как? Значит, он приемыш, сын «какого-то» рабочего, значит, он не сын своей матери и не племянник Анны Григорьевны. Ему вдруг стало ясно все: и отношение тетки, и ее постоянная фраза о «глупости покойной сестры». Что она не прогнала Васю из дому, это было понятно, ибо Анна Григорьевна очень любила свою сестру. Кажется, это был единственный человек, которого она вообще любила.
Васе вдруг показалось, что все прошлое откололось от него. Он читал и перечитывал письмо. Сомнений не могло быть. В 1906 году ему было как раз два года!
Вася почувствовал необычайный прилив бодрости и энергии. Он побежал в зал, где на подоконнике сидели Феникс и Петька.
«Сказать им или нет?» — подумал Вася, — «нет — решил он тут же, — теперь не до этого! Велика важность, кто я такой!»
И как бы в подтверждение его мысли, Степан вошел в комнату и объявил, с трудом сдерживая торжествующую улыбку.
— Я получил со станции известие: красные сильно продвинулись на юг и, повидимому, Харьков на днях будет занят нашими войсками.
Жулан, вертевшийся тут же, вряд ли понял, чему все радуются. Но из чувства товарищеской солидарности он замахал хвостом и залаял весьма одобрительно.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Прошло шесть лет.
В ясный весенний вечер по одному из переулков, прилегающих к Арбату, шли два молодых человека.
Оба они были одеты в военную форму. За ними бежал небольшой черный пес в малиновом ошейнике.
Они проходили мимо большого особняка, со двора которого вдруг раздалась барабанная дробь.
Мальчики в красных галстуках, игравшие перед домом, услыхав звук барабана, побежали в ворота.
Один из военных остановился и тронул другого за локоть.
— Смотри, Петя, — сказал он, — вот дом, где я провел все свое детство. Видишь это окно, третье слева, это моя бывшая комната. Много есть, чего вспомнить! Вот эти окна, это покои Анны Григорьевны, моей бывшей тетушки. Занятно! А теперь здесь пионерский дом.
Военный, которого назвали Петей, хотел был что-то ответить, но вдруг крикнул:
— Жулан, сюда! Экий старик непослушный! Ведь велел тебе дома сидеть. Нечего тебе с собаками грызться.
Возле ворот особняка стоял еще какой-то пожилой человек с седыми усами. Он поглядывал на дом с какою-то добродушно-насмешливою улыбкою.
— Да, голубчик, — пробормотал он, — довольно в тебе генералы пожили! Пусть теперь поживут пионеры.
Военные, продолжая разговаривать, прошли мимо него.
Человек с седыми усами быстро оглянулся и воскликнул вне себя от удивления:
— Васюк!
Один из военных вздрогнул и обернулся.
— Дядя Ваня!
Они крепко обнялись.
— Ну, и молодчина, — говорил Иван Григорьевич, оглядывая Васю с головы до ног.
— Да и вы, можно сказать, молодцом! Но, когда же вы приехали.
— Вернулся, брат, два месяца тому назад... Пока еще были кое-какие деньжонки, жить было туда-сюда... А потом, брат, пришлось лакеем итти в какую-то гостиницу и препаршивую!.. Всяким прохвостам сапоги чистить! Слуга покорный. А тетушка-то, Анна Григорьевна! Кассиршей в кино! Видал-миндал?.. Это она-то!. А?
Вася живо припомнил Анну Григорьевну, когда она бывало строго проходила по большим комнатам особняка. Он попытался представить ее себе, выглядывающей из окошечка кино-кассы, и не мог.
— Ну, а ты что? — продолжал Иван Григорьевич.
— Красный летчик!
— Коммунист?
— Коммунист! По вашему же совету...
— Ну, ладно! Ладно! Нашел, что вспоминать!
— А вот это мой приятель — Петр Днепренко. Помните, был у нас в «Ястребихе»...
— Что? Это Петька?
— Червяков вам копал для рыбной ловли, — со смехом сказал тот.
— Фу, ты чорт побери! Но каково! У меня, у Ивана Стахеева, племянник коммунист!
— Да ведь я вам не племянник вовсе.
— А, ты знаешь? А как узнал?
— Письмо нашел тетушкино...
— Так! Да! Не любила тебя Анна! Только ради сестры и взялась тебя воспитывать! Уж мы с ней бывало частенько из-за тебя бранились! А помнишь, как мы по этому самому переулку удирали?
Так беседуя, они дошли до огромного дома, стоявшего на углу переулка.
— Вот, где я живу, — сказал Иван Григорьевич, — вон на самой верхушке... видишь балкончик?
— Вот завтра первое мая, — сказал Вася, — выходите на балкон, я над Москвой буду летать...
— Ишь ты! Ну, а твои приятели как? Федор... Степан?..
— Степан в районном совете работает вместе с Сачковым, знаете, тот рабочий, который меня подобрал тогда!
— Знаю!
— А Федор... Федор наш убит у Перекопа... в 20-м году!
— Ведь вот! Как он войны боялся... а тут сам под пулю пошел!
— То другая война была...
— Все, брат, другое! И мы все другие, и дома другие и всё... Зайдемте чайку выпить!
— Сегодня не могу!.. Надо к завтрашнему празднеству готовиться.
Они распростились.
Иван Григорьевич долго смотрел им вслед.
Потом он начал медленно взбираться к себе на шестой этаж.
На другой день утром Иван Григорьевич вышел на свой балкончик.
Озаренная ярким солнцем Москва сверкала словно какой-то сказочный Багдад.
Весь город был полон разнообразными звуками.
Гремели трубы оркестров, грохотали грузовики и автомобили, наполненные детьми, кричавшими ура.
С неба донесся вдруг торжественный гул.
На фоне голубого неба длинной вереницей серели аэропланы. Они величественно парили на огромной высоте и иногда при повороте сверкали на солнце их крылья.
«Молодчина», — бормотал Иван Григорьевич, думая о Васе.
Ему вдруг вспомнился толстый Франц Маркович, свирепо выкатывающий глаза и говорящий: «иди в своя комната, негодяй!»
Иван Григорьевич расхохотался.
«Попробовал бы он его теперь!»— подумал он, и, прищурившись, стал глядеть на небо.
А из-за крыши, над самой его головою, появлялись все новые и новые аэропланы.
Примечания
1
Зуавами называются особые французские полки, стоящие в африканских французских колониях.
