Ричард Блэкмор - Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун
Обед удался на славу, и полдень застал нас за усердной работой. Ни один жнец не обогнал меня в этот день на пшеничном поле, а к заходу солнца выяснилось, что за все время мы убрали никак не меньше двух акров. Вытерев серпы и смахнув пот со лба, мы отправились к нам на ферму в предвкушении доброго ужина.
За столами яблоку негде было упасть. Не задавая макушке лишних вопросов, я молча принялся нарезать мясо и добавлять к нему подливу, потому что у жнецов и их жен аппетит разыгрался не на шутку. Анни, засучив рукава, сновала между работниками, подкладывая то одному, то другому картофельное пюре с топленым свиным салом и капустой. Даже Лиззи, оставив свои книжки, разливала пиво и сидр, а матушка накладывала на оловянные тарелки куски баранины и пудинг с черносливом. У Бетти не было лишней минутки, чтобы, по обыкновению, поворчать: она меняла кушанья, подавала мясо, орудовала кочергой в печи, потом снова становилась к печи и все готовила, готовила, готовила... Джон Фрай и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей, и, сидя рядом со своей женушкой, шевелил лишь ножом и вилкой — женушка поминутно подкладывала ему в тарелку,— усиленно изображая из себя почетного гостя. Бедная Бетти, ей пришлось отдуваться в этот вечер, по меньшей мере, за четверых!
Когда, наконец, все было съедено подчистую и настало время веселых возлияний, работники водрузили на каминную доску пшеничный сноп, перевязанный пестрыми ленточками, затем каждый поднял рог с пенящимся пивом и все хором затянули подходящую для такого случая песню — нашу Эксмурскую Песню Урожая. В первый раз у нас получилось весьма слаженно, потому что мы подпевали церковному хору, а преподобный Бауден отбивал такт пивной кружкой. Ниже, любезные читатели, я привожу эту песню полностью на тот случай, если какой фермер из нынешних захочет узнать, что же пели его деды и прадеды, и если потом, много лет спустя после того, как я отойду в мир иной, ее задумают спеть по обычаю предков. Я переложу песню на общепринятый язык, чтобы далеким моим потомкам не пришлось ломать голову из-за местного диалекта.
Эксмурская Песня Урожая
1
Завершается день, и вечерняя тень
Побеждает на светлом просторе.
Мы глядим с восхищеньем во взоре,
Как желтеют пшеница, овес и ячмень.
Припев:
За литое зерно, золотое зерно
Грех ли пить, если пить понемногу?
Мы снопами давно завалили гумно
С благодарностью Господу Богу!
2
Хлебный колос ядрен, он серпом покорен.
Он лежит на скрипучей повозке.
Тяжело на пшеничной полоске,
Но работою жнец не смущен, не смущен.
Припев:
За пшеницу — до дна! Хлеб во все времена
Человеку — и жизнь, и подмога.
Хоть устала спина, но душа все сильна
Благодарностью Господу Богу!
3
И ячмень — хоть куда; у него борода
И рыжа, и жестка, и колюча.
Ах, судьбина его неминуча:
Он падет под серпом, как всегда, как всегда.
Припев:
За ячмень — наливай! Будет с пивом наш край:
Ячменя тут сбирают помногу.
Хлебный снят урожай; жни ячмень, поспешай,
И, закончив, скажи: «Слава Богу!»
4
Погляди на овес, он поспел, он подрос.
То-то радости нашим лошадкам!
Быть им сытым, здоровым и гладким.
Перед Богом за них с нас особенный спрос.
Припев:
Сжат ячмень; в аккурат остается нам, брат,
И овсы подобрать, а в итоге
За старанья стократ воздается нам, брат:
Мы счастливы в работе и в Боге!
5
Завершается день, и вечерняя тень
Побеждает на светлом просторе.
Мы глядим с восхищеньем во взоре,
Как желтеют пшеница, овес и ячмень.
Припев:
За литое зерно, золотое зерно,
За обилие жизни и хлеба,
Как дедами давно было заведено,
Мы восславим молитвою Небо!
Во второй раз — пастор Бауден к тому времени уже ушел — песня у нас также получилась совсем неплохо. Но когда мы затянули ее по третьему разу, то при всем том, что пьяных среди нас не было, мы уже не могли отличить один куплет от другого, потому что пока часть из нас выводила середину, другие уже бодро заканчивали следующий куплет. Словом, получилось кто в лес, кто по дрова, и рев вокруг стоял неимоверный.
Морщиться по поводу нашего бестолкового пения было бы несправедливо, и, более того, его следовало бы всячески приветствовать, потому что шло оно от самого сердца, и Всевышний, внимая нашей благодарности, не мог заподозрить нас в лицемерии: урожай в этом году взаправду выдался на славу. Мы засеяли пшеницей больше земли, чем в прошлом году, и с каждого акра сняли урожай вдвое больше прежнего, и среди всеобщего праздничного столпотворения я то и дело думал — не мог не думать — о том, как бы сейчас порадовался мой отец, глядя на все это. Я взглянул на матушку — народ пил за ее здоровье уже двадцатый раз — и увидел печаль на ее лице, и понял, что она думает о том же.
Дым, шум, гам,— все стояло коромыслом. Я еле выбрался из толпы веселящихся и вышел во двор. Луна стояла высоко в небе. Прохладный ночной ветерок дохнул мне в лицо и грудь. Я прошел через двор и отправился на могилу отца.
Я уже давно вышел из того возраста, когда боятся чертей и домовых, но когда я увидел, что Анни, одетая в лучшее свое платье, сидит на могильной плите, я невольно вздрогнул.
— Что ты тут делаешь? — строго спросил я, раздраженный тем, что эта пигалица чуть не испугала меня.
— Ничего,— коротко ответила Анни.
— Как это ничего? — возмутился я.— Мисс Анни, изволь ответить, зачем ты пришла сюда в эту пору, бездельница? Почему я должен один развлекать гостей?
— Да уж я вижу, как ты их развлекаешь, Джон,— упрекнула меня Анни.— А что, позволь спросить, делаешь здесь в это пору ты? У тебя тут тоже, вроде бы, нет никаких дел.
Впервые в жизни сестренка дерзила мне так отчаянно. Изумленный ее отпором, я почувствовал, что если и дальше буду требовать от нее ответа, мы с ней попросту поссоримся. Я повернулся и пошел прочь от нее. Анни живо поднялась на ноги и, догнав меня, схватила за руку. Обернувшись, я увидел, что милая ее мордашка залита слезами.
— Погоди, Джон, я тебе все-все расскажу, только ты, пожалуйста, не сердись, Джон.
— «Не сердись!» — Я пожал плечами. — Да ради Бога, Анни, почему я должен сердиться, если у тебя есть личные секреты? Нынче любая даже самая маленькая девчонка воображает, что имеет право знать то, чего другие знать не должны.
— А у тебя, Джон, разве нет ничего сокровенного за душой? Разве нет? Вот ведь и ты сейчас вышел один, ночью...
— Послушай, Анни,— попытался я урезонить сестру,— давай не будем спорить, тем более в таком месте. Что ты сравниваешь: мне иной раз приходят на ум такие мысли, какие вашей сестре и не снились.
— Так ведь и у меня, Джон, бывают на уме такие мысли. Ах, Джон, я бы давно тебе все рассказала, если бы ты взглянул на меня чуточку подобрее и пообещал простить меня. Господи, кто бы знал, какая я несчастная!
Она сказала это так, что у меня тут же отпала охота важничать перед ней. Мне стало жаль ее, и, к тому же, мне ужасно захотелось узнать, что бы такое она могла мне рассказать. Я позволил ей поцеловать себя и увести к столетнему ясеню, стоявшему неподалеку, потому что на том месте, где были мы, я не мог добиться от нее ни словечка. Но даже тогда, когда мы укрылись в тени развесистой кроны — даже тогда она не знала, с чего начать, и я видел, что она уже начинает сомневаться, стоит ли ей вообще говорить со мной о своих делах. Прошла минута, другая, третья... Она прижалась щечкой к шершавой коре дерева и заплакала.
— Да прекратишь ты это когда-нибудь? — не выдержал я, наконец, и слова мои прозвучали суровее, чем я хотел, потому что я знал: дай ей волю, она тут проплачет всю ночь.
— Ладно, не буду,— сказала Анни, смахивая слезы.— Тебе сейчас надо бы помягче со мной, Джон, но я знаю, ты не со зла. И все же, будь на моем месте другая — не знаю, кто, и не имею права этого знать,— и будь у нее на душе так же тяжело, как у меня сейчас, я знаю, Джон, ты бы поцеловал ее, ты был бы внимателен и чуток к ней, как никогда.
У меня даже дыхание остановилось от этих ее слов; она в точности описала, как бы я вел себя, если бы передо мной стояла Лорна. Некоторое время я пробыл в замешательстве, не в силах вымолвить ни слова, и я даже подумал, уж не колдунья ли моя сестренка, и если даже и колдунья, то как бы мне исхитриться и сделать так, чтобы последнее слово осталось все же за мной.
— Судя по тому, что ты сказала, Анни,— начал я,— у тебя уже есть кое-какой опыт в таких делах, и я, твой старший брат, хочу узнать — узнать прямо сейчас, не сходя с этого места,— кто же это позволяет себе с тобой такие вольности?
— Вот видишь, какой ты, Джон: еще ничего не знаешь, а уже говоришь со мной таким тоном. И вовсе никакие не вольности, — родственники имеют право вести себя так, тем более, если один из них — крестный отец другого...
