Эстер Форбс - Джонни Тремейн
Затем Рэб занялся мальчишкой мясника. К этому времени прибыл Джонни. Вдвоём они разделались с мясником, со старшим сыном мясника, с женой мясника (она была вооружена чайником с кипятком), с тёщей мясника и с каким-то прохожим. Когда подоспел констебль, Рэб был уже в типографии и чистил станок. Джонни был с ним. У Джонни под глазом красовался синяк, было вывихнуто плечо и разодрана рубаха, вдобавок тёща мясника умудрилась укусить его в руку. У Рэба же, кроме необычного румянца и выражения глубокого удовлетворения на лице, ничего нельзя было заметить. Удивительно было то, что человек, умевший так хорошо драться и получавший от этого видимое удовольствие, никогда не вступал ни в ссору, ни в драку и почти ничего не говорил об этом великолепном сражении. Зато Джонни заметил, что ещё несколько дней после побоища в глазах у Рэба держалось мечтательное выражение, а на губах нет-нет, да возникала невольная улыбка. Видно, Рэб вспоминал, как они резвились в лавке мясника. «Хорошую котлету, мы устроили в этой лавчонке», — вот всё, что он говорил. Это был прирождённый боец — свирепый, бесстрашный, проворный и сильный, — но дрался он редко, а когда и дрался, то говорить об этом много не любил.
Очевидно, это и значило быть настоящим Силсби. Джонни перевидал целую кучу их в Лексингтоне, и лорновский «заяц» обещал сделаться таким же. Как-то, когда Джонни, по своему обыкновению, сидел и читал, тётушки Лорн вошла в комнату с ребёнком на руках. Она казалась расстроенной, а это с ней случалось редко.
— Ей-богу, я не знаю, что с маленьким! Его что-то беспокоит, а что, он не говорит.
— Он ведь мал ещё, чтобы сказать…
— Ну нет! Другие сразу дадут тебе понять, животик ли болит, или булавка колет, или молоко не по нутру. А этот — настоящий Силсби, у него никогда не узнаешь…
— А вы сами разве не Силсби?
— Я-то? Упаси боже! Вон у меня какие рыжие волосы — и потом фигура! Нет, я в матушку, я из породы Вилеров. Я всегда знаю, где у меня колет, — иной раз ещё и не колет, а я знаю, где кольнёт. А эти Силсби — они и сказать не скажут. Они ничего не говорят, но зато лучше их никого на свете нет. Надо только уметь принимать их такими, какие они есть.
И Джонни постепенно научился принимать Рэба таким, каким он был.
VI. Солёный чай
1
В воскресенье можно было не торопиться с завтраком и всласть поваляться; от мальчиков требовалось только, чтобы они, чистенькие и подтянутые, вовремя являлись к тётушке с дядюшкой и сопровождали их в церковь, где Сэм Купер произносил свои зажигательные речи. Проповеди доктора Купера в ту осень содержали в себе больше политических рассуждений, нежели евангельских притч, и он не столько стремился внушить своей пастве страх божий, сколько ужас перед «налогообложением без представительства».
К этому времени, то есть к осени 1773 года, английские власти уже сделали кое-какие уступки своим американским колониям. Однако они никак не соглашались снять пошлину на чай. Не много доходу приносил этот налог англичанам. Не сильно ударял он и по карману колонистов — приходилось всего каких-нибудь три пенса на фунт, но упрямые колонисты, отказывавшиеся платить налог, раз им не дано право избирать тех, кто обкладывает их налогом, не желали понять, что Ост-Индская компания[13] в Лондоне была вынуждена сама выплачивать пошлину в таком же размере ещё до отправки чая в Америку. В конце концов — так рассуждал британский парламент — американцы всего лишь фермеры, деревенщина, где им заниматься политикой? А индийский чай вкусней и ароматней, и даже с налогом обойдётся американцам дешевле, чем всякий другой. Что же они, не люди, что ли? Или принципы им дороже карманов?
Дрожа и поёживаясь — последняя неделя ноября была пронзительно холодной, — Джонни развёл огонь в очаге. В окно, выходящее во двор, он увидел покрытую инеем крышу «Чёрной королевы».
Резкое «тук-тук», раздавшееся внизу, разбудило Рэба. Кто-то стучался в типографию.
— Который час? — проворчал он тоном человека, которого слишком рано подняли в воскресный день.
— Да уже восьмой. Пойду посмотрю, в чём дело.
В дверях стоял Сэм Адамс. Когда ему бывало холодно или когда он волновался, у него обычно начинались судороги. Сейчас у него тряслись и руки и голова. Но его сильное, изрезанное морщинами лицо было не просто жизнерадостным, как обычно, — оно сияло. Джонни в простоте душевной подумал, что, может быть, парламент ещё раз пошёл на уступки. Может быть, в последнюю минуту решено было задержать судна с чаем?
— Послушай-ка, Джонни, хоть сегодня и день господа бога нашего, но мне необходимо напечатать и тайно расклеить одну прокламацию. Сыновья Свободы займутся распространением её, но мне нужно, чтобы мистер Лорн её напечатал. Сбегай к нему да попроси его заглянуть сюда. А где Рэб?
Рэб уже спускался по лестнице.
— Что там такое? — спросил он сонным голосом.
— Первое судно с чаем, «Дáртмут», входит в гавань. К вечеру будет у Кастл Айленд.
— Значит, всё-таки послали?
— Да.
— И первое судно прибыло?
— Да. И дай нам боже сил бороться! Нельзя допустить, чтобы чай разгрузили.
К тому времени, как Джонни вернулся с мистером Лорном, Рэб уже держал текст мистера Адамса в руках и читал его, но читал как наборщик, не вникая в смысл самих слов, а только думая о распределении их на листе и о том, какие из них начинаются с прописных букв.
— Это я наберу в одну минуту. Двести экземпляров?! К вечеру, пожалуй, просохнут.
— Ах, мистер Лорн, — сказал Адамс, пожимая ему руку, — без вас, типографов, борьба за дело свободы была бы немыслима!
— А без вас, — голос мистера Лорна задрожал, — не было бы веры в это дело, так что и бороться было бы не за что. Я весь к вашим услугам, как всегда.
— Мне сообщили ещё до рассвета: идёт «Дартмут», к вечеру он будет возле Кастл Айленда. Если чай выгрузят и пошлина будет уплачена, — конец! Сегодня весь день будут совещаться избранные, а на завтра я созываю митинг. Вот какую прокламацию я намерен расклеить.
И, взяв из рук Рэба листок, он прочитал вслух:
— «Друзья! Братья! Соотечественники! Этот ненавистный чай — да будет он проклят! — погрузили на судно, принадлежащее Ост-Индской компании, и отправили в наш порт. И вот он прибыл в гавань. Наступил час сокрушительной борьбы, пришла пора оказать мужественное сопротивление проискам тирании. Всякий, кому дороги Отечество, Свобода, Принципы и Счастье Грядущих Поколений, пусть придёт в Фанейл Холл сегодня (это значит, завтра, в понедельник, пояснил Адамс) к девяти часам утра. В это время все колокола Бостона зазвонят, призывая к дружному и успешному сопротивлению этой последней наигнуснейшей и самой губительной мере Правительства…
Бостон, ноября двадцать девятого, 1773».
Сэм Адамс прибавил вполголоса:
— До самой последней минуты мы будем просить разрешения губернатора отправить суда обратно в Лондон, не дав им разгрузиться. В нашем распоряжении двадцать дней.
Джонни знал, что по закону всякий груз, не выгруженный в течение двадцати дней с момента прибытия судна, поступает в распоряжение таможни, которая имеет право распродать его с молотка.
— Разумеется, мистер Лорн, сегодня вечером мы соберём «наблюдателей». Мы должны обсудить кое-какие вопросы между собой, чтобы завтра в девять часов прийти на митинг с готовым решением.
Джонни насторожился.
Чуть ли не с первого дня, что он начал работать у мистера Лорна, обязанность оповещать «наблюдателей» лежала на нём (Рэб поручился за него, сказав, что ему можно доверить всё, даже когда дело касается человеческой жизни). И тогда же Рэб заставил Джонни выучить наизусть двадцать две фамилии членов клуба — хранить список этих людей было опасно: то, чем они занимались, слишком походило на государственную измену. Местом сбора «наблюдателей» служил чердак, где спали Рэб и Джонни.
— Джонни, — сказал мистер Лорн, желая во что бы то ни стало угодить мистеру Адамсу, — отправляйтесь сию же минуту!
— Простите, сэр, но лучше бы дождаться полудня, — возразил мистер Адамс. — Члены клуба к тому времени вернутся с обедни. Смотри же, Джонни, без суеты, как всегда! Просто скажи: «Мистер такой-то должен восемь шиллингов за газету».
Джонни кивнул. Это означало, что собрание назначено на сегодня в восемь вечера. «Один фунт и восемь шиллингов» означало бы: «Завтра в восемь вечера», «два фунта, три и шесть» — «послезавтра в три тридцать».
Джонни испытывал приятное волнение при мысли, что он хоть краешком, а причастен к событиям великим, тайным и опасным.
Сегодня нельзя было объездить клиентов верхом. Первый попавшийся констебль мог невзначай остановить его с какими-нибудь дурацкими расспросами. По закону в воскресные дни запрещалось ездить верхом — всё равно, по делам ли или удовольствия ради.
