Рейф Ларсен - Невероятное путешествие мистера Спивета
Здесь водораздел был куда эффектнее пологих склонов близ Коппертопа. Перевал Монида, зона многих жарких действий, во всяком случае, в геологическом смысле. На протяжении миллионов и миллионов лет батолиты поднимались и раздавались в стороны, материковые плиты напрягались, реки взбудораженной магмы клокотали под толщами скал, формируя невероятную топографию западной Монтаны. «Спасибо, магма», – подумал я.
Поезд затарахтел дальше, а я вдохнул полной грудью и чуть не пропустил дорожный знак.
Я улыбнулся. Если континентальный водораздел считать крайней границей между западом и востоком, то, выходит, я только сейчас официально вступал на западные территории. Наше ранчо лежало к югу оттуда, где водораздел делал широкую петлю на запад, вбирая в себя похожее на гигантский отпечаток пальца озеро Биг-Хоул на стороне Атлантического океана. А значит, Коппертоп на самом деле находится к востоку от этой символической линии. А значит…
«Отец, мы жители Востока! – хотелось закричать мне. – Ну ее, эту Новую Англию с ее клэм-чаудер! Лейтон, ты слышал? Ты – восточный ковбой! Наши предки так и не добрались до настоящего Запада!»{82}
По крайней мере, здесь, на поросшем черными соснами перевале, среди гор, две границы – физическая и политическая – сливались воедино. А для меня континентальный водораздел всегда был важен как грань, которую не оспоришь. Должно быть, именно эта грань отличала Подлинный Запад от просто Запада. Очень даже уместно вышло: чтобы попасть на Восток, мне сперва надо было оказаться на Дальнем Западе.
Я попытался достать из чемодана фотоаппарат и щелкнуть континентальный водораздел для моего будущего альбома, но, разумеется, не успел и начал опасаться, что моему альбому предстоит пестреть снимками, сделанными пост-фактум. Да и сколько таких вот мгновенных кадров в мире на самом деле сняты задним числом! Тот миг, что побудил автора схватиться за фотоаппарат, никогда не бывает запечатлен – на пленку попадают осколки того, что было дальше: смех, реакция, рябь по воде. Но в силу того, что у нас остаются лишь фотографии – что теперь я могу посмотреть только на снимок Лейтона, а не на него самого, фото-эхо момента со временем вытесняет в памяти сам момент. Так, например, я не помнил, как Лейтон балансировал в красной тележке на крыше нашего дома, зато помнил падение, погнутую тележку и как Лейтон стоит на четвереньках и от боли тычется головой в землю. На моей памяти он никогда не плакал.{83}
Когда мы въехали в Покателло, Город улыбок, как провозглашал ярко освещенный плакат, уже стемнело. Я как-то читал, что в Покателло запрещается ходить с грустным видом, но мне сейчас было очень грустно. Отчасти из-за еды, потому что проблема провианта вставала все острее. Катастрофически не хватало припасов. Сам того не замечая, я доел последнюю морковку. Прощай, морковка, мы так недолго были знакомы.
Я – а точнее мой желудок – решил, что в Покателло рискну сделать вылазку, куплю себе чизбургер и как можно скорее примчусь назад, пока поезд не отъехал. На все про все должно было уйти не больше пятнадцати минут, в зависимости от того, далеко ли ближайший «Макдоналдс», а по моим представлениям, он должен быть совсем недалеко. От сортировочных станций до Золотых Арок обычно рукой подать. В знак того, что я не сомневаюсь в краткосрочности вылазки, я оставил пухлый чемодан и все прочие пожитки в «виннебаго».
Но все же я взял с собой пять вещей. Картограф не может выйти в свет совсем уж безоружным.{84}
Я настороженно отпер замок на дверце «виннебаго». Резиновая обивка затрещала, разлипаясь, как будто взламывали печать. Я замер и прислушался. Где-то неподалеку неравномерно стучали молотком по железу. Бегущая вдоль рельсов дорога время от времени озарялась вспышками фар проезжающей машины. Вот стук молотка ненадолго умолк. Все кругом было тихо. И когда стук начался снова, то звучал уже привычно и даже как-то успокаивающе.
Я осторожно спустился по лесенке, что свисала на половине высоты вагона. Ах, если бы я заметил ее раньше, вместо того чтобы изображать воздушного гимнаста на сцеплениях! Перекладины под руками были холодными и масляными. Черт бы побрал эти вялые руки картографа! Белые, как ивняк, они за сегодня потрудились больше, чем за целый год на ранчо. Я уже не был прежним денди.
Наш поезд стоял между двумя другими на боковых путях. С обеих сторон от моей платформы маячили темные силуэты крытых вагонов. Взяв влево, я тихо побрел между поездами на север, в ту сторону, где, по моим представлениям, должен был находиться «Макдоналдс». Волшебной лозы у меня, конечно, не было, но большинство мальчиков моего возраста наделено шестым чувством для поисков ближайшей забегаловки.
Не прошел я и трех вагонов, как на спину мне легла чья-то рука. Я подпрыгнул на добрых три фута и с перепугу выронил компас и блокнот. Будь прокляты безусловные рефлексы! Я повернулся, ожидая увидеть нацеленный в голову пистолет и рвущихся с поводка полицейских псов, мечтающих выгрызть мне печень.
Однако в тусклом свете передо мной стоял тщедушный низенький человечек, лишь на пару дюймов выше меня. На голове у него была кепка-бейсболка, а в руке – наполовину обгрызенное яблоко. Он носил широкие штаны карго, типа тех, в каких Грейси ходила пару зим назад, а на спине у него болтался рюкзак, из которого во все стороны торчали какие-то палки и колышки.
– Ну-ну, – промолвил он, небрежно откусывая от яблока. – Куда намылился?
– Я? Хей лито вито шнукомс, – пролепетал я, сам не зная, что мелю. Пульс у меня так и стучал.
Он словно бы не слышал меня.
– А я только вскочил. Этот вот идет на Шайенн, а потом в Омаху. – Он ткнул большим пальцем на поезд, откуда я слез. – А этот вот в Огден и Вегас. – Он показал на поезд слева от нас, но тут, похоже, осознал, что я не ответил на его вопрос. – Так ты куда?
Видение рвущихся с поводка полицейских псов поблекло, и ко мне вернулись хотя бы зачатки разговорного английского.
– Я… Вашинг… Колумбия…
– Колумбия? – Он присвистнул, еще разок откусил от яблока и осмотрел меня с головы до ног. – Новичок?
– Да, – понурил голову я.
– Да брось, чего тут стыдиться! Первый раз, он у каждого бывает. Два Облака. – И он протянул руку.
– Два Облака?
– Так меня зовут.
– Ой, – сказал я. – Вы индеец?
Он засмеялся.
– Ты это сказал точь-в-точь, как в кино. Я кри, по крайней мере, наполовину кри… отец у меня был белый, итальянец. Из Генуи. – Название он произнес с акцентом.
– А я Текумсе, – представился я.
– Текумсе? – Он посмотрел на меня скептически.
– Ага, – подтвердил я. – Это у нас фамильное имя. Всех мужчин в семье зовут Текумсе. Я Текумсе Воробей.
– Воробей?
– Ага, – сказал я. Почему-то, пока я говорил, было не так страшно, так что я продолжил: – Мама говорит, в ту самую минуту, как я родился, в окошко кухни врезался воробей и разбился насмерть. Правда, я не понимаю, откуда она знает, что это была та самая минута, ведь она не на кухне меня рожала. Так что, может, это и неправда. Короче, доктор Клэр послала воробья одному другу в Биллингсе, который специализируется по птичьим скелетам, и он подарил мне его на первый день рождения.
«И прямо сейчас этот скелет у меня с собой, в поезде», – хотел я добавить, но не стал.
– А ты много знаешь о воробьях?
– Ну, не то чтобы, – признался я. – Знаю, что они очень агрессивны и прогоняют от своих гнезд всех других птиц. И они повсюду. Иногда мне хочется, чтоб меня назвали как-нибудь по-другому.
– Почему?
– Может, я бы предпочел быть козодоем или питангой.
– Но ты родился воробьем.
– Да.
– И не просто воробьем, а Текумсе Воробьем.
– Да. Можете меня для краткости называть Т. В.
– Т. В., а ты знаешь историю про воробья и сосну?
– Нет, – покачал головой я.
Два Облака откусил последний кусок яблока и ловко перекинул огрызок через соседний вагон. Я бы весь день мог глядеть, как он швыряет огрызки. Он вытер ладони о рубашку и посмотрел мне прямо в глаза.
– Это из тех историй, что мне бабушка в детстве рассказывала. – Он вдруг умолк и вытер рот рукавом. – Иди-ка сюда.
Я прошел вслед за ним к крытому вагону, рядом с которым ярко горел фонарь.
– А нас так не заметят?
Он покачал головой и, встав поближе к вагону, поднял руки. Я подумал, уж не пытается ли он открыть дверь колдовством – так странно он переплетал пальцы.
– Видишь? – спросил он.
– Что?
– Тень.
Тень! Ну конечно же! Воробей, как живой – летящий по ржавой стенке вагона.{85}
