Рейф Ларсен - Невероятное путешествие мистера Спивета
– Правда? – спросил я.
Голоса слышались уже совсем громко, от соседнего вагона, не дальше.
Ну ладно, так как поступил бы настоящий ковбой? Отчаянно, в последней жалкой попытке я подергал пассажирскую дверцу «виннебаго». Сперва казалось, что она тоже заперта, потом замок клацнул и дверца отворилась. Я выдохнул – короткий, сдавленный выдох. Интересно, кто оставил ее открытой?
Кем бы ты ни был, друг-рабочий, спасибо. Грациас и адьос.
Я как можно тише поднял тяжелый чемодан и сунул в зияющий портал «виннебаго», медленно-медленно-медленно прикрывая за собой дверь. Когда замок на ней опять щелкнул, щелчок показался мне ужасно громким: прям как в кино, когда злодей тотчас же торжествующе поворачивается к месту, где прячется герой. Меня поймают, наверняка поймают! Наслаждаться роскошью салона, куда я попал, было некогда. Я метнулся мимо канареечного диванчика к туалету – он располагался в самом конце, рядом с зеркальной спальней, оборудованной широченной постелью. На покрывале сочными красками были изображены горные вершины.
Я закрыл за собой дверь уборной. Возможно, просто по привычке.
В тесном, наводящем клаустрофобию закутке я старался даже не дышать – что очень трудно, когда ты весь запыхался. Голоса теперь доносились лишь приглушенно, но я слышал: эти двое приближаются. А потом они остановились. Кто-то запрыгнул на платформу вагона. Капля пота скатилась у меня по лбу, прямо по центру, сбежала по переносице и застыла на самом кончике носа, точно божья коровка перед взлетом. Скосив глаза, я мог разглядеть эту каплю, и в нынешнем моем судорожном, искаженном адреналином восприятии мне всерьез казалось, что если она сейчас упадет на пол, верзила-бык услышит «плюх» и немедленно меня найдет.
Заскрипела платформа. Верзила обошел «виннебаго» и остановился с пассажирской стороны. И тут я заметил, что в двери уборной есть что-то вроде «глазка». В тот момент – в разгар самоспровоцированного косоглазого удушения – я даже не стал задаваться логичным вопросом, зачем тут «глазок» и какие драматические семейные сцены могут разыгрываться благодаря подобной опции: я был все так же сосредоточен на капле пота, готовой сорваться с носа, и на том, как трудно млекопитающему не дышать. Поэтому я просто подумал: «Ух ты, “глазок”! Можно посмотреть, собираются ли люди, которые собираются меня убить, меня убивать».
Я прильнул глазом к отверстию. Капля пота упала на пол, я так и ахнул – но совсем не из-за нее, а из-за того, что увидел в «глазок»: огромного быка-полицейского. И говоря «огромный», я не преувеличиваю – высоченный и толстый. Прижавшись лицом к тонированному стеклу бокового окна «виннебаго», он сложил руки ковшиком вокруг глаз, стараясь разглядеть, что происходит внутри. А на полу, прямо перед его здоровенной башкой и горилльими лапами, стоял мой переполненный чемодан!
Бык задержался у окна еще на минуту-другую. В какой-то момент даже протер стекло ладонью. Ну и лапищи! Я представил себе, каким бы крошечным казался на этих пальцах воробей.{79}
Протерев стекло, бык снова принялся вглядываться внутрь. Я так и ждал, что он заметит чемодан, ждал, что лицо его вот-вот переменит выражение: «Эй, а это тут что такое? Поди-ка сюда…»
Почему он стоит тут так долго? Он нарколептик? Или захотел купить такой фургон для себя и великанши-жены и теперь прикидывает размеры? Ладно, давай уж, заметь чемодан и иди меня убивать! Но только не стой столбом! Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем здоровяк отлепился от окна и пропал из вида.
– Валеро, – прошептал я. – Ты тут?
– Тут, тут.
– Чуть не попались, а?
– Ага, я за тебя прям испугался. Но ты ловкий террорист.
– Террорист? – возмутился я, однако решил не затевать спора. Только вот вести с автофургоном дискуссий об определении слова «терроризм» мне не хватало. Считает меня бандитом – ну и на здоровье.
Чем дольше мы стояли в Диллоне, тем сильнее я утверждался во мнении, что поезд дальше не пустят, пока не выловят нарушителя, осквернившего семафор. С другой стороны, очень может статься, просто чудовищу в образе копа и сопровождавшему рабочему требовалось много времени на то, чтоб осмотреть все машины. И вот, когда я уже всерьез обдумывал все более и более заманчивую идею слезть с поезда, добраться пешком до города, раздобыть себе молочный коктейль и поймать такси до дома, пневматические тормоза с шипением разжали хватку. Состав рывком тронулся с места.
– Слышишь, Валеро? – воскликнул я. – Мы снова движемся. Жди, Вашингтон, мы идем!
На всякий случай я, прежде чем выйти из уборной, сосчитал до трехсот четырех. Хорошее, надежное число.{80}
Вырвавшись наконец из тесноты в роскошь и великолепие «Ковбоя-кондо», я в первый раз за все это время смог отмокнуть душой в новой берлоге. На раскладном обеденном столике стояла ваза с пластиковыми бананами. На всех телеэкранах красовались большие прозрачные наклейки, изображающие ковбоя верхом на коне на фоне пейзажа в стиле Долины монументов. А в пузыре у него над головой – как в комиксах изображают разговоры – написано: «Американский “виннебаго”!»
В салоне к запаху нового автомобиля примешивался сладковато-щелочной вишневый аромат моющего средства. Пока я стоял на полиэстеровом ковре и осматривался, меня вдруг пронзило очень странное чувство: комната ощущалась очень знакомой и безопасной, и в то же время – чужой и неестественной. Все равно, что шагнуть в гостиную дальнего родственника, о котором ты только слышал, но которого никогда не встречал, и увидеть там сплошные безвкусные салфеточки.
– Что ж, Валеро, настоящий дом. Славное место. – Я старался, чтоб голос мой звучал искренне. Не хотелось его обижать.
Валеро ничего не ответил.
Поезд мчался себе вперед. Через некоторое время горы плотнее обступили дорогу, образовав отвесный каньон, а рельсы устремились в теснину рядом с рекой Биверхэд. Состав замедлил ход, скрежет металлических частей звучал тем громче, чем круче становился подъем. Я прильнул к окнам «виннебаго», силясь разглядеть вершины по обе стороны дороги.
А мы все поднимались и поднимались. Краснохвостый сарыч камнем упал с неба в пенистую стремнину и скрылся в холодной горной реке секунды на две, не меньше. Интересно, каково оно, находиться под водой, среди жидкости, существу, приспособленному для обитания в воздухе? Чувствовал ли он себя таким же неуклюжим, как чувствовал я, ныряя и глядя на мелких рыбешек, снующих по дну нашего пруда искорками яркого света? Но тут сарыч снова взмыл в воздух. С трепещущих крыльев слетали капли воды. В клюве у него билась серебристая рыбка. Сарыч описал еще один круг, я вытянул шею, чтобы проследить его полет на фоне утесов, но он уже скрылся из вида.
Сам не зная почему, я вдруг заплакал. Сидел на канареечном диванчике в стерильном «виннебаго», установленном на грузовом поезде, и шмыгал носом. Никаких там девчоночьих всхлипов, ничего такого – просто что-то маленькое и очень печальное, лежащее на дне грудной клетки, пойманное между мягкими органами, таким образом просилось наружу. Я сидел, сидел, и оно вылилось изнутри. Как будто я выпустил затхлый воздух из комнаты, которую давным-давно держали запертой и никогда не открывали.
Постепенно подъем закончился. Потянулись волнообразные просторы Биттеррута – старые, своевольные горы, похожие на сборище вздорных дядюшек, которые с сигарами в зубах без конца играют в покер и травят байки о старых временах, военных тяготах и болезнях скота. Да, горы Биттеррута были упрямы, но ох до чего утонченны в своем упрямстве. Они медленно текли мимо, точно спины черных китов. Хотелось бы мне, чтобы шошоны знали о китах. Тогда бы они все кругом назвали в их честь. Гора-кит номер один, Малый китовый холм, Китовая седловина.{81}
Мы взобрались на перевал, и мне показалось, будто я на вершине гигантских американских горок перед началом скольжения вниз.
Я на пробу высунул голову из фургона. Меня снова приветствовал все тот же ужасающий лязг. Внутрь он проникал лишь приглушенно, но снаружи ничто не ограждало меня от грохота железа, от клацанья и тарахтенья всех тех маленьких механических частей, что толкали поезд вперед. И это вечный пронзительный скрежет металла, это жалобное скуление, точно тысячи птичек пищат от невыносимой боли.
Воздух был холоден и разрежен. Я ощущал ясный и чистый запах пихтовых лесов, взбегавших от рельсов вверх по склонам. Высокогорье. Край, открытый всем ветрам.
Пока поезд словно бы собирался с духом на вершине перевала, до меня постепенно дошло все значение этого места.
– Валеро! – вскричал я. – Это же водораздел! Мы переезжаем водораздел!
