Анатолий Рыбаков - Неизвестный солдат
– Мы очень уважаем Виктора Борисовича... – объявила Люда.
– Ты хоть помолчи, – оборвал ее Воронов, – все стали умные, не участок, а симпозиум. Здесь не только наша работа, здесь и наш дом. Это на шоколадной фабрике человек отработал свои восемь часов, потом уехал домой и выкаблучивает там что хочет. Здесь мы все на виду.
– Я ничего предосудительного не делаю, – заметил я.
– А я разве тебя в чем-нибудь обвиняю? – возразил Воронов. – Занимайся чем хочешь, твое дело. Но чтобы не в ущерб производству.
– Какой может быть ущерб производству? – удивился я.
– Какой, я не знаю, а вот чтобы не было ущерба. Работу свою ты должен выполнять, и точка.
– Все выполняю, и точка, – ответил я.
Что же было в письмах?
Из Ленинграда: никаких сведений об Огородникове или о его родных не имеется.
Из Пскова: Краюшкин пропал без вести в 1942 году. В Пскове проживает его сын – Краюшкин Валерий Петрович, адрес такой-то.
Из Пугачевска: по сведениям военкомата, родные Лыкова в Пугачевском районе не проживают.
Из Рязани: Вакулин пропал без вести в 1942-м. В Рязани проживают его отец, мать и сестра.
Из Красноярского края: старшина Бокарев числится пропавшим без вести с 1942 года. В селе Бокари проживает его мать, гражданка Бокарева Антонина Васильевна.
Живого свидетеля не будет.
25
У нас в классе учился парень, Кулешов Вовка, сын известного профессора. У них в квартире всегда попахивало не то больницей, не то аптекой, хотя Вовкин отец дома больных не принимал, был к тому же психиатр, а в психиатрии лекарства не применяются. Впрочем, может быть, и применяются. На маминых таблетках от бессонницы написано, что они положительно действуют на психику.
Пахло медициной и в квартире Краюшкиных. Квартира отвечала бы самым высоким современным московским кондициям, если бы не тома «Всемирной литературы», которую выпускают, как мне кажется, для украшения жилищ.
Эти ровные ряды одинаковых толстых томов! Это же не энциклопедия, не специальные словари или справочники. Под одинаковыми обложками Гомер и Чехов, Теккерей и Есенин, Пушкин и Хемингуэй. И вообще не может быть стандартной библиотеки. Библиотеку человек должен создавать по своему вкусу.
Валерия Петровича Краюшкина дома не было. Меня встретила его дочь – Зоя, высокая девушка в очках, по виду заядлая интеллектуалка. И конечно, чересчур модерновая. Как все такие интеллектуалки в очках, модерновостью они прикрывают недостатки своей внешности. У нее были длинные худые ноги, и мини-юбка ей совсем не шла.
Я посмотрел на нее, прикинул и сказал:
– Я по поводу вашего дедушки.
– А... – протянула Зоя, – папе звонили откуда-то, из военкомата, кажется. Его нет дома. Хотите – подождите. Он скоро придет.
Мы прошли в столовую.
Зоя бесцеремонно разглядывала меня.
– А зачем вам нужен мой дед?
– Выясняем: его могила или не его.
– А какая разница? – насмешливо спросила Зоя. – Дедушке это теперь безразлично.
– А вам?
– Мне? – Она пожала плечами. – Мне, например, все равно, где меня похоронят. Пусть лучше сожгут!.. Могилы! Что в них толку? Зарастут травой, и все.
– Зарастут, – согласился я, – если за ними не ухаживать.
– А вы знаете, что велел сделать Энгельс?
– Что?
– Он велел после своей смерти сжечь себя, а прах развеять в море.
– Где вы учитесь? – спросил я.
– На медицинском.
– А... – протянул я.
Потом сказал:
– Это личное дело Энгельса. Маркс, например, такого распоряжения не давал.
Зое нечего было на это возразить.
– А как звали вашего деда? – спросил я.
– Деда?.. Папу зовут Валерий Петрович, значит, его звали Петр.
– А отчество?
Зоя сморщила лицо и развела руками – она не знала.
– Запинаетесь, – констатировал я. – «Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости». Пушкин.
Она помолчала, потом спросила:
– А вы где учитесь?
– На филологическом, – ответил я.
Пришел Валерий Петрович Краюшкин, и мы перешли в кабинет. Он был обставлен тяжелой гарнитурной мебелью, но в книжных шкафах было несколько оживленнее – по-видимому, медицинские книги выпускаются не так стандартно, как «Библиотека всемирной литературы».
Валерий Петрович был среднего роста, плотный мужчина, с белыми, чистыми руками врача.
Кроме большого письменного полированного стола, в углу стоял круглый журнальный столик. Вокруг него в креслах мы и расселись.
Я протянул Валерию Петровичу фотографию.
Он посмотрел на нее, потом поднял глаза на меня:
– Да, это мой отец.
– Дай мне, папа, – попросила Зоя.
Она рассмотрела фотографию:
– Кто же мой дедушка?
Валерий Петрович показал ей Краюшкина.
– Ему здесь столько же лет, сколько тебе сейчас, – заметила Зоя.
– Да, по-видимому, – подтвердил Валерий Петрович, расхаживая по комнате.
– Но выглядит он старше, – продолжала Зоя.
Валерий Петрович ничего ей не ответил, остановился против меня:
– Значит, при нем не было никаких документов? Как же вы узнали?
– Узнали, – коротко ответил я. Не буду же я повторять историю розысков: теперь это уже неинтересно.
– Да, да, конечно, – сказал Валерий Петрович, – военные архивы, однополчане, понимаю, понимаю...
– Дело несложное, – согласился я.
Зоя внимательно посмотрела на меня. Уловила в моем голосе иронию. Меня ее взгляд не смутил. Ведь она не придает всему этому никакого значения.
– Мы тоже узнавали, – сказал Валерий Петрович, – но нам ответили: пропал без вести.
Теперь Зоя смотрела на него. Ей не понравилось то, что он оправдывается передо мной. А может быть, посчитала его оправдания неубедительными. Действительно, ему не следовало оправдываться. Это звучало неуклюже.
Я спросил:
– Когда было последнее письмо от вашего отца?
– Осенью сорок второго года, – ответил Валерий Петрович. – Вообще отец писал редко, особенно не расписывался, он был простой шофер.
В его голосе звучала привычная нотка гордости за то, что его отец простой шофер, а вот он, его сын, – врач, и, по-видимому, крупный врач.
– Это точно? – переспросил я. – Последнее письмо от вашего отца было осенью сорок второго года? Больше писем не было?
– Именно так, – подтвердил Валерий Петрович, – осенью сорок второго года. Больше писем не было.
– Оно есть у вас?
– К сожалению, нет, – ответил Валерий Петрович, – затерялось со всеми этими переездами. Фотографии отца сохранились.
Он вытянул нижний ящик письменного стола, вынул альбом с фотографиями, осторожно перелистал тяжелые страницы со вставленными в них фотокарточками, наконец, нашел то, что искал, и протянул мне.
На старом довоенном фото были изображены молодой Краюшкин и его жена, простая, миловидная и смышленая женщина.
Пока я рассматривал фото, Валерий Петрович говорил:
– Собирался я его увеличить, повесить. Но жена говорит, что сейчас фотографии на стены не вешают, только картины. – Он обвел рукой стены: там действительно висели какие-то картинки. – Говорит, неприлично выставлять на обозрение своих родственников. Может быть, это так, может быть, не так – не знаю.
Зоя сидела с нахмуренным лицом.
– Скажите, – спросил я, – ваш отец курил?
– Курил. А что?
– Да так...
Значит, кисет мог быть его.
– Есть какие-то неясности? – спросил Валерий Петрович.
– Видите ли, – ответил я, – один наш солдат разгромил немецкий штаб. И мы не знаем, кто это сделал: ваш отец или кто-нибудь другой.
Валерий Петрович развел руками, улыбнулся:
– Он был тихий, скромный человек. Штаб разгромить – значит, очень уж рассердили его немцы... Он был добрый, любил детей. Покойная моя мама рассказывала: когда отец уходил на войну, он взял на память о нас, о сыновьях – у меня еще есть старший брат, – так вот отец взял на память нашу игрушку.
Я чуть не встал даже, но удержался.
– Какую игрушку?
– Что-то из детского лото. Знаете, есть такое детское лото: большая карта с картинками и маленькие картонки. На них обычно изображаются звери, птицы. Вот одну такую он взял.
– Вы не помните, какую именно?
– Не помню и не могу помнить: мне тогда было двенадцать лет.
Все или почти все было для меня ясно.
Я посмотрел на часы, встал:
– Извините, мне пора.
– Оставайтесь у нас обедать, – предложил Валерий Петрович.
– Спасибо, надо ехать, в семь часов поезд.
– Ну что ж, – Валерий Петрович протянул мне руку, – рад был с вами познакомиться.
Потом он спохватился и, смущаясь, спросил:
– Может быть, нужны деньги на памятник?
– Нет, все уже сделано. До свидания.
Я повернулся к Зое, кивнул и ей:
– До свидания!
Она встала:
– Я вас провожу.
Облокотившись о перила, мы стояли с ней на деревянном пешеходном мосту, перекинутом через железнодорожные пути, и смотрели на движущиеся под нами поезда.
