Юз Алешковский - Кыш и я в Крыму
— Вот видишь, милый ты мой сосед по палате, ты не хочешь, чтобы тебя увидели! Ты чуешь в глубине души, что занят делом нечистым, что ты не создаёшь прекрасное, а уродуешь его. Поэтому и прячешься воровато от наших глаз. Настоящую же красоту творят открыто и готовы за неё пострадать. Так вот: мы с Алёшкой, как твои друзья, принесли тебе ацетон и ветошь. Тащи сумку. — Василий Васильевич привязал её к верёвке. — Тащи, не стесняйся и смой по-быстрому всё, что намалевал.
Федя сначала не хотел тянуть сумку с ацетоном вверх — наверно, боролся с собой. Но постепенно одолевал в себе нехорошего человека: сумка поползла, поползла… медленно, потом быстрей, и Василий Васильевич подмигнул мне, когда она взлетела в Федины руки.
Тётенька и Гудецкий из Нижнего Тагила продолжали, ничего не замечая вокруг, рисовать буквы.
Я подошёл к ребятам. Сева шепнул мне:
— Что же, теперь ждать, когда они малевать кончат?
«Действительно», — подумал я и кашлянул. Гундосова повернула голову в нашу сторону и
строго спросила с высоты:
— Кто вы, дети?
— Здравствуйте, держитесь крепче — для начала сказал я, а Симка ответил:
— Мы пионерский патруль по охране и защите природы!
— Это хорошо. Охраняйте. Молодцы! — похвалила нас тётенька и снова повернулась лицом к стене.
— Между прочим, товарищ Гундосова, вы нарушаете постановление Крымского областного Совета, — осторожно сказал Сева.
— Только держитесь крепче, — сказал я, а тётенька, обернувшись, изумлённо протянула:
— Я-а-а? Наруша-а-а-ю?
— Да, вы, — сказал Сева.
Симка подошёл с аппаратом поближе, и голубая вспышка на миг озарила изумлённое и уже немного испуганное лицо тётеньки.
— Михаил Иваныч! Михаил Иваныч! — крикнула она.
— Что вам здесь надо? — громко и строго спросил нас Гудецкий из Нижнего Тагила. — Почему вы болтаетесь в горах в такой ранний час?
— Мы из-за вас болтаемся! — начиная злиться, сказал Сева.
— Вы подумайте! Грубят! — возмутилась Гундосова. — Жаль, что нельзя вызвать милицию! Жаль!
В этот момент к нам подошёл Василий Васильевич и сказал:
— Можете рассматривать меня, граждане, как представителя милиции. Инспектор Угрозыска Васильев. Вот удостоверение.
— Михаил Иваныч! Лидия Пална! — крикнул Федя. — Не спорьте. Мы попались! Стирайте всё, пока не поздно!
— То есть что значит «стирайте»? — спросил Гудецкий.
— А то, что вы портите своими фамилиями природу! — сказал я.
— Вы, наверно, и на живых деревьях ножом вырезаете? — добавил Сева, а Симка ещё раз щёлкнул вспышкой.
— Вам, гражданка Гундосова, и вам, гражданин Гудецкий, я от души советую стереть ацетоном свои фамилии. И будем считать, что инцидент исчерпан, — сказал Василий Васильевич.
Гундосова, ничего не ответив, поставила кисточкой точку, прошла по уступу и с решительным видом приблизилась к нам.
— Я ничего стирать не собираюсь, — сказала она, — и вы не имеете права фотографировать и шантажировать отдыхающих.
— А вы что, простите, приехали специально для того, чтобы увековечить на скалах своё имя и уехать обратно? — спросил Василий Васильевич.
— Так поступают тысячи людей! Это стало традицией! — сказала Гундосова.
— К сожалению, дурной, — заметил Василий Васильевич.
— Я ничего не изуродовала! — сказала Гундосова.
— Взяли бы да кипарис посадили около шоссе, если вам хочется память о себе оставить в Крыму, — посоветовал Сева.
— Эх, вы! — добавил Симка.
— Всего хорошего, и не смейте мне угрожать. Я никого не боюсь! — сказала Гундосова.
Она ушла вниз по тропе и даже ни разу не оглянулась. И вот тогда пожилой человек — Гудецкий, про которого в разговоре с тётенькой мы совсем забыли, сказал нам дрожащим голосом:
— Товарищи! Я же не могу слезть!.. Помогите! На подъём сюда я израсходовал все свои силы…
— Но всё-таки вам хватило их для получения третьего разряда по скалолазанию? — спросил Василий Васильевич улыбнувшись.
— Поверьте, я осознал свой поступок, на который решился после шестидесяти восьми лет безупречной жизни! Я хотел стереть свою фамилию с лица скалы, но… увы!.. масляная краска!
Вид у Гудецкого был смешной и жалкий, и Сева сказал нам:
— Он осознал. Я лично ему верю.
— Но вы же могли подумать перед тем, как идти сюда для увековечивания своего имени. Не правда ли? — спросил Василий Васильевич.
— Поверьте, мне было внушено, что оставление своих фамилий в Крыму — старая и добрая традиция! И потом… потом… не за горами мой закат… Я одинок… и подумал, что, может быть, лет через пятьдесят кто-нибудь придёт сюда и прочтёт: «Гудецкий М. И. из Нижнего Тагила». Всё-таки память…
Сева забрался к Гудецкому и помог спуститься ему вниз. Потом попросил Федю отлить немного ацетона в консервную баночку и сказал нам, что смоет фамилию Гудецкого сам.
А Гудецкий действительно был очень расстроен и поклялся перед всеми нами, что непременно посадит два кипариса при въезде в Алупку. После этого он, очень смущённый, ушёл.
61
— Пойдём, на солнышке посидим, — сказал мне Василий Васильевич, и вот тут-то я и пожалел, что не взял с собой бутерброды. Кыш тоже хотел есть, жалобно поскуливал, и я чувствовал себя перед ним виноватым.
— Между прочим, Федя, — сказал Василий Васильевич, — я в первый же день обратил внимание на то, что ты потрясён красотой Крыма. Ты ходил, любовался морем, кипарисами, скалами и всё повторял: «Эх, сказать бы об этом!..» Теперь я жалею, что не посоветовал тебе тогда взять карандаш, лист бумаги и написать стихи.
— Таланту всё равно нет, — откликнулся Федя с высоты.
— А я уверен, что человек, потрясённый красотой, найдёт слова, чтобы сказать об этом! Ты, однако, нашёл другой выход для своих чувств. Исцарапал живот Геракла и вырезал на скамейке: «Крым — чудо природы. Охраняйте его».
— Ладно! Дальше не продолжайте, — смущённо попросил Федя. — И так дошло.
— Дошло, что преступно портить статуи, вазы и скамейки, а скалу, ты решил, измалёвывать не возбраняется. Между прочим, я не следил за тобой специально, но понять, для чего тебе крючья с верёвками, кисти и краски, было не трудно. Кстати, зря ты завтра улетаешь из Крыма.
— Не завтра, а послезавтра. Откуда вы это знаете?
— Умозаключение. Кроме того, я знаю, что ты работаешь директором стадиона в своём городе. Но стадиона ещё нет. Он только строится, и тебе приходится трясти подрядчиков, доставать стройматериалы и агитировать общественность. (У Феди от изумления чуть не выпала из рук бутылка ацетона.) На этой работе ты с непривычки и расшатал свои нервишки. Вот тебя и послали отдохнуть. Верно?
— С женой, что ли, списались? — спросил Федя.
— Извини, не могу открыть тебе каналы информации. А улетать не советую. Глупостей ты наделал немало, исправить их и как следует отдохнуть ещё не поздно.
— Улечу. Не могу псу в глаза смотреть. Предал я его. Полюбил — и предал, — сказал Федя. Он яростно принялся смывать ацетоном буквы.
Ветер доносил до нас запах ацетона, и тогда Кыш, фыркая, отбегал в сторону. Вдруг он насторожился и сам встал в стойку, как охотничий пёс, чего никогда раньше не делал, постоял, потянул носом и куда-то понёсся. Я забеспокоился, но он немного погодя показался из-за деревьев, а за ним, держа в зубах что-то светло-жёлтое, с пупырышками и болтающейся головой, торопился… Норд! Он тяжело дышал после подъёма в гору, а Федя сидел лицом к скале и его не видел.
— Федя! — сказал Василий Васильевич. — Вон друг твой пришёл. Утку тебе на завтрак принёс. Полупотрошённую. Прямо сейчас на вертел годится.
— Какой ещё друг? — не оборачиваясь, мрачно сказал Федя.
— А ты посмотри.
Норд положил утку у подножия скалы и, смотря на раскачивающегося Федю, три раза пролаял: «Гав-рр! Гаврр! Гаврр!» После этого он сел около утки и не подпускал к ней изнемогавшего от любопытства Кыша.
— Я ему всё время про уток говорил. Вот он и подумал, что из-за них я его в отставку уволил… О умница! Отныне нема такой силы, чтобы нас разлучила! Ещё раз подчёркиваю: не-ма! — Последние слова Федя, наверно, говорил жене Нине, и эхо издалека повторило: «Не-ма!»
Пока он смывал последние буквы, я строил разные догадки насчёт утки и решил, что Норд её где-нибудь стянул.
— Почему? — спросил Василий Васильевич, которого так же, как меня, поразили ум и преданность Норда. — Почему непременно стянул? Почему не допустить, что пёс поступил честно, а не бросил вызов обществу, как, например, тип, лишивший павлина перьев.
— Но он же не мог эту утку купить! И в долг тоже не мог её попросить! — сказал я.
— Напротив! Я уверен, что у благородного пса был такой ход мысли: он, конечно, прекрасно знал слово «утка». Федя только и говорил ему про охоту, уток и так далее. И, возможно, неожиданное увольнение объяснил своей охотничьей нерадивостью. И, естественно, решил доказать человеку, которому поверил всей душой, что он не шалопай и тунеядец, а настоящий охотник. Я почему-то уверен, что он взял утку в долг. Такие личности не воруют! И если потерпевший обнаружится, то я сделаю всё, что в моих силах, для полного оправдания прекрасной собаки!
