Александр Власов - Мандат
Молча вошли они в комнату. Отец стал накрывать на стол. Сын развязал платок с хлебом, взял нож. Отец не торопился с объяснениями. Сын терпеливо ждал — не расспрашивал.
— Белый! — произнес отец, взглянув на хлеб.
— Праздник, — ответил Глебка. — Мало только.
— Мало, — согласился отец.
Помолчали, прихлебывая горячий кипяток. Наконец Глебка спросил, придав голосу полное безразличие:
— Что?.. В этом году морозов, что ли, не будет?
— Почему? Будут. Только я уеду, а ты… А тебя придется к Архипу переселить… Не откажут, думаю. Где девять ребятишек, там и десятому место найдется. И не скучно будет. А Архип со мной отправится.
— Куда? — односложно спросил Глебка, опуская чашку с кипятком.
Отец взял кусок хлеба, прикинул его на ладони.
— Сам видишь — мало! Город голодает. Люди мрут… Едем с продотрядом. Будем кулаков трясти! Они хлеб попрятали…
Глебка выслушал эту очень длинную для отца речь и твердо сказал:
— Не останусь!
Отец не ответил. Морщинка на лбу у обоих Глебов обозначилась резче. Отец посмотрел в окно. Сын обвел взглядом комнату: две кровати, комод с маминой фотографией в черной рамке, на стене портрет Ленина, ходики, календарь с красным листком 8 ноября 1919 года.
— Кроме уговоров, есть сила, — спокойно, без угрозы сказал отец.
— А есть и ноги! — ответил Глебка. — Силой оставишь — убегу!
И опять в комнате наступила тишина. Теперь Глебка глядел в окно, а отец смотрел на портрет жены.
— Допустим — возьму, — задумчиво произнес он. — А тебе там голову продырявят… Что тогда мамка скажет?
— А что ты ей обещал? — напомнил Глебка и повторил слова, которые произнес отец в день похорон на могиле матери: — «Сына прятунком делать не буду!..» А это что — не прятунок: сам воевать, а меня…
— Не воевать, а с продотрядом — за хлебом, — поправил отец.
— Не воевать — тогда и голову не продырявят! — вставил Глебка, воспользовавшись оплошностью отца.
Не найдя что ответить, отец недовольно буркнул:
— Пей чай — остынет!
Глебка послушно взял чашку и стал прихлебывать. Отец допил кипяток, доел свою порцию хлеба и, вставая из-за стола, сказал:
— Продотряд отправляется сегодня ночью… Сначала заедем в Москву. Собирайся! Но помни: сына в моем отряде не будет! Будет боец Глеб Прохоров!.. Ясно?
— Ясно! — улыбнулся Глебка.
— Бойцы в таких случаях говорят: «Есть!»
— Есть! — ответил Глебка, вскакивая.
МАНДАТ
Глебка не считал себя трусливым парнем. Но если говорить честно, здесь он оробел. Больше всего его смущали грязные сапоги. А как им быть чистыми, если от самого вокзала до Кремля он протопал в них по осенней слякоти московских улиц.
Встал Глебка у окна и спрятал ногу за ногу, чтобы хоть не оба сапога были на виду. Влево и вправо тянулся торжественный чистый коридор: по одной стороне — окна с выбеленными подоконниками и рамами, с начищенными до зеркального блеска стеклами; по другой — тоже белые, строгие двери.
Людей много. Всяких. Мимо прошли двое крестьян с котомками, в лаптях; рабочий в коротком полупальто и зимней шапке. Поскрипывая высокими сапогами, легко прошагал кавалерист в галифе, обшитых кожей. Потом показался мужчина в пенсне, с длинными волосами, в толстовке. Люди переговаривались не очень громко, заходили и выходили из дверей, бесшумно прикрывая их за собой.
Несколько минут назад за одной из таких дверей исчез и Глеб Прохоров-старший. Перед тем как войти, он поправил ремень, подтянулся. В поезде он полночи скоблил тупой бритвой щеки и подбородок, замазывал сажей протертые, побелевшие сгибы на кожаной куртке и приговаривал, заметно волнуясь:
— К Ленину в полном параде надо!
Может быть, потому и Глеб-младший чувствовал сейчас неловкость из-за своих грязных сапог, «Хорошо еще — борода не растет!» — подумал он и нахмурился: мысль показалась ему глупой. Пошаркав носком сапога о голенище, Глебка посмотрел на дверь, в которую вошел отец. Вернее, не посмотрел, а только хотел посмотреть. Все двери казались одинаковыми, и на какую из них надо было смотреть, он не знал. Забыл. Не та ли, у которой стоит часовой? Но его вроде тогда не было!..
Глебка рассердился на себя не на шутку. Хорош боец, если растерялся, как девчонка! Ногу еще запрятал! Чистюля какой! Глебка плотно встал на обе ноги и посмотрел на часового. Ну конечно, это комната Ленина! Ведь у других дверей часовых нет! «Сейчас спрошу!» — решил он и сделал шаг от окна.
— Дубок два раза одно и то ж не повторяет! — прогремело сзади.
Глебка испуганно обернулся. У соседнего окна остановилась группа красноармейцев. В центре — матрос Дубок. Это его простуженный бас прозвучал в коридоре. Красноармеец, к которому обращался Дубок, поспешно козырнул и быстро пошел вдоль дверей. А матрос заметил уставившегося на него мальчишку.
— А-а! Бомбардир! — пробасил он с усмешкой.
Матрос чувствовал себя здесь как дома: говорил громко, раскатисто, и это заставило Глебку нахохлиться. Да и вообще он плохо забывал обиды, а первая встреча с Дубком не оставила теплых воспоминаний.
— Каким ветром сюда прибило? — продолжал матрос.
— Никаким! — отрезал Глебка.
— Ишь ты! Камса ершистая! — не столько рассердился, сколько удивился Дубок.
Что такое камса, Глебка не знал, тем обиднее прозвучало это слово. Не удостоив Дубка ответом, он отвернулся и пошел по коридору в сторону часового.
— Кого ждешь, малыш?
Глебка вздрогнул от неожиданности. Да и кто бы из уважающих себя мальчишек вытерпел поток таких страшных оскорблений: то какой-то камсой обозвали, а теперь еще и малышом!
— Малыши в люльках качаются! — выпалил он и добавил, почмокав губами: — И соски жуют!
Часовой добродушно улыбнулся и сказал:
— А ведь верно — ершистый ты парень!.. Не знаю, как насчет соски, а палец тебе в рот класть не стоит!
Улыбка часового подкупала, но Глебка все-таки огрызнулся:
— Особенно грязный: откушу и выплюну!
— Ну уж не ври! — возразил часовой. — Смотри! — Прижав локтем винтовку, он вытянул вперед руки. — Чистые!.. Как на этот пост идти, — обязательно мою.
Глебка сменил гнев на милость и сказал уже не так сердито:
— Вот уронишь винтовку — будешь знать!
— Не уроню! — ответил часовой. — Скорей моя голова с плеч скатится, чем винтовка из рук выпадет!.. Так-то, Ерш Ершович!
Мальчишка оглядел ладную фигуру часового, его широкое открытое лицо и сказал доверительно:
— Меня Глебкой зовут. А ты… кого караулишь?.. Ленина?
— Не караулю, а оберегаю! — с великой почтительностью произнес часовой.
Глебка снова оробел и, чтобы скрыть это, сказал:
— А у меня батя к Ленину пошел…
— По какому делу? — полюбопытствовал часовой.
— Тайна! — важно ответил Глебка.
Часовой опять улыбнулся и ласково спросил:
— Военная?
Глебке хотелось прихвастнуть, показать, что и они с отцом не лыком шиты, но трудно врать, когда на тебя смотрят все понимающие глаза.
— Нее… не военная! — признался Глебка. — Продовольственная!
— Понятно! — произнес часовой.
— Сам пошел, а меня не взял! — пожаловался Глебка. — А мне бы хоть одним глазком на Ленина взглянуть! — Он вопросительно посмотрел на часового. — А ты его каждый день видишь?
— Каждый!
— И близко?
— Как тебя.
— Вот счастливый! — вырвалось у Глебки. — Мне бы хоть денек тут постоять!
— Увидишь еще! — утешил его часовой.
— Да-а! Уви-идишь! — недоверчиво протянул Глебка. — Я в Питере ловил-ловил Ленина у Смольного, да так и не встретил ни разу!
— Очередь до тебя, выходит, не дошла! — объяснил часовой. — Но дойдет!.. По секрету тебе скажу: Ильич, говорят, зарок дал: сколько есть у нас в России людей — со всеми повидаться и с каждым по душам поговорить!.. Знаешь, сколько уже у Ленина народу побывало! А все идут и идут!.. Сегодня твой отец пришел — дойдет и твой черед!
Глебку не устраивали эти рассуждения. Он схитрил-встал у стенки напротив двери. Расчет был простой: рано или поздно отец должен выйти в коридор. Дверь откроется, часовой посторонится, и Глебка сумеет заглянуть в комнату. Не знал он, что есть еще один выход из кабинета Ленина. Отец как раз и вышел через ту дверь и неожиданно появился справа от сына. Шел Глеб-старший по коридору легкой пружинистой походкой, с просветлевшим лицом. Даже морщина на лбу сейчас была почти не заметна.
— Ты, значит, не у Ленина был? — увидев отца, с обидой воскликнул Глебка и смущенно посмотрел на часового.
— Это почему же? — по-мальчишески задорно спросил отец. — У Ленина, у самого что ни на есть Владимира Ильича!.. Руку видишь? — Отец растопырил свою широкую рабочую пятерню. — Этой самой рукой только что прощался с Ильичей!
