Александр Власов - О смелых и отважных
Обзор книги Александр Власов - О смелых и отважных
Александр Ефимович Власов, Аркадий Маркович Млодик
О смелых и отважных
МАНДАТ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДВА ГЛЕБА
Цепочка людей была длинной-предлинной. Глебка окинул ее наметанным взглядом и глубоко вздохнул: простоишь часа полтора — не меньше! Но зато сегодня выдавали праздничный паек — полфунта хлеба. И не какого-нибудь, а белого!
Глебка занял очередь за мужчиной в старом пальто с приподнятым плисовым воротником. Теперь надо было дождаться, когда два-три человека встанут за ним, а потом можно будет отпроситься на минуточку и попробовать «примазаться» где-нибудь поближе к дверям. Мальчишка был ловок, и эта хитрость часто удавалась ему. Бывали, конечно, и неудачи. В таких случаях приходилось отступать и под нестройный хор рассерженных голосов возвращаться на свое законное место.
Глебка загадал: если за ним встанет мужчина, то стоит рискнуть, а если женщина, то нечего и пытаться пролезть без очереди — не выйдет.
Подошла женщина. Глебка сердито засунул руки в карманы. Не любил он, когда получается не так, как бы ему хотелось. «Чепуха все это гаданье! Возьму назло и пролезу!» — подумал он, а вслух сказал:
— Тетенька! Я отойду на минуточку… Вы за мной будете… Хорошо?
Женщина молча кивнула головой, и Глебка медленно пошел вдоль очереди, выискивая подходящее место.
В это время из соседнего переулка, который заканчивался небольшой вечно грязной площадью, долетел веселый наигрыш гармошки. Кто-то запел высоким насмешливым голосом. И сразу же из дворов высыпали мальчишки.
— Артисты!… Артисты приехали!
С криками и свистом вся ватага помчалась на площадь.
Глебка еще раз посмотрел на очередь, похлопал по карману — проверил, целы ли продовольственные карточки, — и припустился за мальчишками. Завернув за угол, он увидел в конце переулка — в центре площади — небольшой помост. Осенний ветер хлопал кумачовым полотнищем, растянутым над временной эстрадой. На кумаче белело: «Да здравствует вторая годовщина Октября!»
Пронзительный насмешливый голос принадлежал молодому актеру в красной рубахе, надетой поверх теплой тужурки. Актер нахлобучил на голову бутафорскую корону и запел:
Был на троне царь-отец,
Коронованный подлец,
По прозванью Николашка,
Да хватил его кондрашка!
Певец вызывающе присвистнул и под смех окружавших эстраду зрителей швырнул корону под ноги.
Когда Глебка подбежал к толпе, актер был уже в картузе, на околышке которого было написано: «Керенский».
Прозвучала новая частушка:
Был Керенский-временный,
Богачей поверенный.
Выгнали из, Питера
Дурака-правителя!
Актер поддал коленом воображаемому «временному правителю». Картуз пуганой вороной пронесся над хохочущими зрителями и шлепнулся в лужу. А на певце вдруг появилась генеральская фуражка с надписью: «Юденич».
Был Юденич-генерал,
Петрограду угрожал…
Только Пулково понюхал —
Получил прикладом в ухо!
Эту частушку встретили с особым одобрением. И царь, и Керенский были уже в прошлом, а Юденича только что отогнали от стен Петрограда. Глебка считал, ЧТО все беды происходят от этого недобитого генерала.
А бед было много. В мае, когда Юденич первый раз подходил к городу, с фронта привезли отца с перебитой осколком рукой. Спустя два месяца от тифа умерла мать. Все хозяйственные хлопоты Глебке пришлось взять на себя. Он хранил бесценные продовольственные карточки стоял в очередях за хлебом, доставал дрова и готовил скудную еду. Дел хватало с избытком, а еды… Ему всегда хотелось есть.
Голод и ненависть к Юденичу были постоянными. И когда Глебка увидел на эстраде живого толстопузого «Юденича» в генеральском мундире с позолоченными шнурами на груди, у него зачесались руки. «Генерал» в паре с высоким актером во фраке с белой манишкой, на которой виднелась надпись «Антанта», исполнял какой-то танец. Эту пару артистов должны были вытеснить с эстрады красноармеец и матрос, но Глебка помешал разыграть сцену. Он нагнулся, сгреб с земли горсть липкой грязи и, размахнувшись, бросил в «Юденича». Комок угодил «генералу» в грудь и забрызгал лицо. Актер растерянно остановился, инстинктивно вскинул руки, чтобы протереть глаза, и в этот момент из-под мундира выпала большая подушка.
На секунду все притихли. Какая-то женщина приглушенно хихикнула — и сразу же громкий смех раздался на площади.
Актер, изображавший «Антанту», сердито крикнул в толпу:
— Эй, вояки!… Меткость свою на фронте показывайте! Не мешайте работать.
Он подхватил выпавшую подушку и, заслонив собой «Юденича», засунул ее под генеральский мундир.
Снова грянула музыка. «Юденич» и «Антанта» закружились на помосте.
Глебка был упрям. Он второй раз наклонился за грязью, но пальцы наткнулись на чей-то большой грубый ботинок. Мальчишка подумал, что нога подвернулась случайно, и отвел руку в сторону. Ботинок передвинулся за рукой, а над Глебкой прозвучал густой простуженный бас:
— Хватит!
Глебка поднял голову и посмотрел на хозяина ботинка. Это был пожилой усатый матрос с широченной грудью, туго обтянутой полосатой тельняшкой, видневшейся из расстегнутого бушлата.
— Дубок два раза одно и то ж не повторяет! — прогудел матрос.
В его голосе слышалось что-то такое, от чего рука Глебки так и не дотянулась до земли. Он выпрямился, обжег Дубка недружелюбным взглядом и стал выбираться из толпы.
По дороге к лавке мальчишка еще раз встретился с «Юденичем». На заборе висел плакат. Назывался он «Цепные псы капитализма». В верхнем углу листа банкир в цилиндре с сигарой во рту держал толстую веревку, на которой была привязана свора собак. В мордастом бульдоге Глебка узнал Юденича. Минуту Глебка и бульдог разъяренно смотрели друг на друга. Потом у мальчишки зарябило в глазах. Ему показалось, что «Юденич» еще шире разинул пасть и моргнул налившимся кровью глазом. Глебка подскочил к плакату и ногтями расцарапал собачью морду.
Пока он расправлялся с «Юденичем», очередь за хлебом заметно продвинулась вперед. Плисовый воротник виднелся у самых дверей.
Через четверть часа Глебка вышел из лавки с двумя порциями белого хлеба, аккуратно завернутыми в платок.
У самого дома, где жили. Прохоровы, улицу перегораживала баррикада из мешков с песком и булыжников. Несколько дней назад ее начали разбирать, но работу не закончили, расчистили только узкий проход.
Через эту узкую горловину с песней шел отряд вооруженных рабочих. Грозно и призывно звенели голоса:
Слушай, товарищ! Война началася!
Бросай свое дело, в поход собирайся!
Смело мы в бой пойдем за власть Советов
И, как один, умрем в борьбе за это…
Где-то в середине колонны несли растянутый на штыках плакат с короткими и хлесткими, как выстрел, словами: «Даешь Ямбург!»[1] Отряд направлялся на фронт.
Глебка забрался на баррикаду и простоял там, пока не прошли последние ряды колонны. А песня все звучала тревожная, берущая за сердце, зовущая в бой.
За баррикадой, в тупике, выдавали дрова. У стены стояли большие весы, и двое мужчин накладывали на них горку гниловатых досок и бревен, оставшихся от разломанного забора. У весов толпились люди.
Глебка вспомнил, что зима на носу, а дров у них нет ни полена. Он мигом спустился вниз и, заняв очередь, помчался домой — за отцом. Десять лестничных пролетов он пересчитал единым духом. Привычно стукнув кулаком в дверь, он услышал знакомые шаги и закричал:
— Батя! Скорей!… Дрова дают!
Дверь открылась.
— Дрова!… — снова крикнул Глебка и осекся.
Отец встретил его каким-то необычным взглядом.
— Дрова? Боюсь, что они нам нынче не потребуются! — Он внимательно посмотрел на сына и добавил с чуточку виноватой, извиняющейся улыбкой: — Входи, Глеб Глебыч… Потолкуем…
И слова, и улыбка отца показались Глебу странными. Он почувствовал: произошло что-то серьезное. Отец называл его Глебом Глебовичем очень редко, и уж когда называл, Глебка знал: надо ждать крутых поворотов.
Оба Глеба — старший и младший — были удивительно похожи друг на друга. У обоих лоб пересекала глубокая вертикальная морщина. Глаза у отца и сына были колкие, прищуренные. И по характеру они сходились полностью: немногословные, с виду хмурые, не терпящие суеты и спешки, особенно в трудные моменты жизни.
Молча вошли они в комнату. Отец стал накрывать на стол. Сын развязал платок с хлебом, взял нож. Отец не торопился с объяснениями. Сын терпеливо ждал — не расспрашивал.
