Сергей Заяицкий - Великий перевал
«Поздравляю вас еще с одной глупостью
Феникс».VIII. СОБЫТИЯ РАЗВЕРТЫВАЮТСЯ
Вася и Феникс быстро вышли на Екатерининскую набережную, где Феникс с самым независимым видом нанял лодку для катанья.
— Грести буду сам, — сказал он матросу.
Они вдвоем выехали в открытое море. Был чудесный весенний день. Море синело, отливая бирюзой и изумрудами, а Одесса так и сияла, вся залитая солнцем.
— Великая вещь — море, — говорил Феникс, когда они отъехали уже довольно далеко. Он отклеил усы и бороду и сунул их себе в карман.
— Ну, теперь только не дать бы нам маху, — продолжал он, — они нашу компанию накрыли, да никого не поймали, стало быть теперь будут искать повсюду. А ловко я тебя из этой дыры выручил. Я знаю, что значит попасться к ним в лапы.
Он все греб и греб вдоль берега, держась верстах в двух от него.
Скоро кончились одесские дома и начались низкие рыбацкие постройки. Феникс перестал грести и сказал Васе:
— Придется нам поваландаться по морю до вечера. Хлеб у меня есть с собой, вот с водой будет скверно.
— А лодочник нас не выдаст? — спросил Вася.
— Мы с ним приятели, — отвечал тот.
Так до вечера качались они на синих волнах, то работая веслами, то предоставляя лодку течению.
Когда стемнело, Феникс причалил к берегу в том месте, где уже кончался рыбачий поселок и стояли только одинокие хижины.
Они выпрыгнули на песок, втащили за собой лодку, чтобы ее не унесло в море и направились к одной хижине.
На легкий стук в окно им отворила дверь маленькая седенькая старушка и впустила их в дом. В углу сидел старик и чинил большую рыболовную сеть.
«Точно в сказке о золотой рыбке», — подумал Вася. Феникс зашел за перегородку и выйдя из-за нее, уже имел вид заправского рыбака.
— Ну-с, — сказал он, — дайте нам поесть и попить.
Старуха поставила на стол миску с горячей ухой и жареную скумбрию.
* * *Ночь была темная, облачная. Феникс и Вася сидели на завалинке, прислушиваясь к шуму моря.
— Куда же мне теперь тебя девать? — рассуждал Феникс. — С одной стороны, тебе здесь оставаться не безопасно, с другой стороны, может быть, родные искать тебя примутся.
— А нельзя ли как-нибудь в Москву пробраться? — нерешительно спросил Вася.
— В Москву? Да ведь там большевики, ты же от них удирал, чудак!
— Это не я удирал, а мои родные.
— Какие же у тебя там друзья?
— Большевики, — отвечал Вася.
Феникс с любопытством посмотрел на него.
— До Москвы-то уж больно далеко, — сказал он, — лучше иди к нам в контрабандисты, мы теперь в Херсон перекочуем, а большевики твои, может быть, и сами до нас доберутся.
— А разве хорошо быть контрабандистом ? — спросил Вася, — в Москве я хотел учиться, быть монтером, вообще работать.
Феникс свистнул и засмеялся.
— Работать! А мы разве не работаем? Ты еще, видно, жизни не видел, а вот ты послушай, что я тебе расскажу, и тогда скажи, что хорошо, что плохо.
И он начал рассказывать:
— Отец мой был не миллионщик какой-нибудь, а простой шахтер, работал он в Донецком бассейне на шахтах купца Коврова. Купец, братец мой, шутить не любил и зря ни одной копейки не платил. Так что шоколада я не кушал, а жевал себе черный хлеб. Было у меня еще два брата и две сестры, и помню я, как мать моя, знай, все кричала на нас, а то случалось и била ни за что ни про что, просто так от бедности. Уж очень много было ей с нами возни, не давали мы ей покоя ни днем, ни ночью. Помню, как раз стали говорить рабочие, что у бадьи, на которой спускались они в шахту, цепи заржавели и пообтерлись и, того гляди, лопнут. Только купец Ковров, осмотрев цепи, решил, что рабочие так себе зря болтают, и заявил, что цепи еще долго выдержат.
И вот однажды сидим мы все и уплетаем щи, как вдруг слышим как что-то грохнуло, словно из пушки где-то выстрелили и тотчас видим — бежит какой-то человек и кричит: «в шахте бадья сорвалася, семерых убило!» Ну, мы все притихли, а мать помчалась к шахте, не убило ли отца.
Но отец мой, оказалось, был уже в шахте и только видел, как сорвалась бадья. Среди рабочих пошли разговоры, недовольство. Отец мой больше всех шумел и бранился. В конце концов у купца Коврова все окна в доме переколотили камнями, а самого его в тачке к самой шахте подкатили и бросить хотели, да потом сжалились и вместо этого по всему поселку прокатили.
Ну, тут пошла кутерьма. Жандармерия наехала, всякие стражники. Арестовали многих рабочих и отца тоже. Купец Ковров на него указал, как на главного зачинщика. С тех пор отца я не видел. Нрава он был сурового, говорят какому-то жандармскому генералу таких слов насказал, что тот загнал его в тартарары. Впрочем, это неизвестно. Пропал, одним словом.
Ну, пришлось нам из поселка выбираться. Тут уже не то, чтоб черный хлеб, а вовсе есть нечего стало. Мать здоровьем была слабая. Пробовала было толкнуться туда, сюда, всюду отказ. Подумала, подумала, отвела нас к тетке, просила за нами присмотреть, «а я, мол, схожу к одной барыне, может она мне что посоветует», перецеловала нас всех, ушла, да в Дону и утопилась. Уж не знаю, что с моими братьями и сестрами стало, а меня один слепой нищий взял, водить его и с ним разные песни распевать.
Вот мы и пошли по степям. Из села в село, из деревни в деревню. Солнце печет, дороги степные длинные, пыльные. Ну, старичок был ничего себе, добрый, меня жалел, сироту. Голодом меня не морил, последним куском со мной делился. Вот, бывало, встанем мы под окном и затянем, словно два пса голодных; иные просто подадут, иные начнут расспрашивать. А старик мой любил языком почесать, ну, приврать был не дурак. Про всякие чудеса рассказывал, будто ангел нам на дороге явился и копеечку подал. Так я с ним два года и валандался. Зимой мы перебирались в город Екатеринослав. Там жили мы в одной каморке. Холодно было зимой, а старик мой все больше и больше кряхтел. Раз шли мы с ним по улице, а он вдруг и ткнулся головою прямо в снег. Я давай его за руку дергать. Ну, тут, конечно, толпа собралась, оказывается, старик мой помер... Случилось это в воскресенье, прямо перед собором, мы тут каждый праздник стояли. Богатая купчиха была такая, каждую обедню в церковь ходила и подавала нам каждый раз по целому двугривенному. Вот и теперь, смотрю, выходит она из собора — и разжалобилась.
— Я, говорит, этого мальчика на воспитание беру, он, говорит, сызмальства к святости приучен.
Привезла меня к себе в дом. Я таких домов никогда и не видывал.
Созвала всех своих приживалок.
— Вот, говорит, хоть и младенец, а во всех святых местах побывал.
Вымыли меня, одели, накормили и давай расспрашивать. Ну, я давай им врать, что только в голову придет, помнил, как старик мой рассказывал. Отдали меня в школу учиться. Учиться мне нравилось! Так я три года как сыр в масле катался, покуда моя старуха не померла. Тут приехал из Питера ее сынок-наследник. Он и прежде, когда приезжал, на меня волком поглядывал. Боялся, не усыновила бы меня старуха. Завещания старуха не оставила, — внезапно померла от удара. Дал мне барин десять рублей, да не дал, а швырнул мне прямо в рожу, собирай, мол, свои вещи, да убирайся на все четыре стороны.
Ну, тут я уже был вроде тебя, не маленький. У купчихи в гостях бывал один бородач, ресторан у него свой был, вот он меня и взял в помощники швейцару. Многого я тут насмотрелся. Иной барин в ресторан приезжает этаким фертом, а из ресторана на четвереньках идет, да по-собачьи лает.
Вот один раз приехал к нам в ресторан сахарозаводчик Хлопьев. Смятение поднялось необыкновенное, не знают, куда его усадить. Сам хозяин ресторана прибежал. Вдруг подбегает ко мне лакей и говорит: «Хлопьев тебя зовет».
Я иду, вижу Хлопьев с приятелями сидит за столом, а на столе всякие закуски, семга, икра зернистая, все что ни на есть самого дорогого. Увидал меня Хлопьев, подзывает к себе и говорит:
«Вот что, малый, видишь на моих часах ровно десять часов, вот я их перед собой кладу, возьми вот эту записку и отнеси по адресу, и ответ чтоб был ровно к половине одиннадцатого! Сделаешь, десятку получишь».
Ну я, конечно, взял записку и во весь дух пустился. Десять рублей на дороге не валяются! Прибегаю, куда он мне сказал, выходит ко мне дама, вся в шелковом, прочла записку: «ну вот, говорит, ответ», и на обратной стороне записки написала всего только одно слово, «вот, говорит, передай ему».
Я схватил записку и бежать! Только бы во время поспеть. Прибегаю двадцать пять минут одиннадцатого. Хлопьев уже сильно подвыпил, прочел ответ, покраснел весь, да как кулаком по столу хватит. Я стою, жду. Один из приятелей и говорит: «а ведь ты мальчишке обещал десятку дать, смотри, ведь он во-время пришел». «Верно», тот говорит, а сам так и трясется от злости. Вынул он из бумажника десять рублей, ткнул в горчицу, да сразмаху мне их к лицу и прилепил. Я от обиды света не взвидел, схватил эту самую десятку, скомкал ее, да и швырнул прямо ему в рожу. Что тут было! Уж меня лакеи утащили, а то Хлопьев, говорят, меня убить хотел. Собрались все на кухне вокруг меня и давай меня ругать! С кем, мол, вздумал сражаться, — с первым богачом в губернии. А я кричу — «я на него в суд подам». Ну, тут кругом хохочут. «А знаешь ли ты», говорят мне, «что все наши судьи при нем и пикнуть не смеют. Да тебя, дурак, из губернии вон вышибут, если ты только в суд сунешься». Главный наш повар погладил меня по голове и говорит: «Помни, малый, что самая большая сила — это капитал, и покуда есть он на земле — покорись. Строптивостью своей только себе повредишь».
