Олег Раин - Человек дейтерия
Так или иначе, но народу стало много. Настолько много, что ребята начали мешать друг дружке. Пришлось командовать и управлять, что и взял на себя Степа. Впрочем, ему и горло рвать не пришлось. Ребята его слышали и слушались. Более того, девочки, как заметил Гришка, бросали в его сторону заинтересованные взгляды. И стало ясно, что чужак не просто влился в пеструю палитру класса, а стал лидером. Это было приятно и удивительно. То есть настолько удивительно, что Гриша не сразу сообразил, что и сам во всей этой толчее не потерялся. Работал наравне со всеми и впервые в жизни чувствовал, что его видят, что ему уступают дорогу, что готовы помогать и даже спрашивать совета. И это было блаженное чувство! Нечто похожее, вероятно, ощущают принцы, только-только взошедшие на трон. Хотя, сказать по правде, тамошний шажок — от принцевской шпажонки до королевского скипетра казался сущей безделицей в сравнении с пропастью, преодоленной Гришей. Он не сумел бы в точности определить, кем и чем он стал, но сегодня его видели, с ним считались, и это было больше, чем просто победа! Росла не какая-то безымянная башня, — строилась ЕГО башня, им, Гришкой, придуманная и предложенная. И Степа, великий-могучий, как какой-нибудь русский язык, сообразил это лучше других. Потому и продолжал советоваться с Гришей, отсылал к нему ребят, даже не пытаясь оспаривать ни авторства, ни направляющей роли.
Кроме того, Ульяна со своей метелкой все время оказывалась в двух-трех шагах от Гриши, и это, как ему думалось, было неспроста. Могла ведь в другое место отойти — к ухарю Дону или к тому же Степану, а она рядышком старалась. Это и Москит приметил, хотя на все его подмигивания Гришка стойко не обращал внимания.
— Нормально, керя! — гнусил Москит. — Свой верный «кэдди» никому не помешает. Пусть даже с косичками…
Хорошо, хоть мало кто понимал его намеки. Да и не до того им было. Не в гольф играли — строили. Не сарай и не детскую горку — башню!
Арку возводить все же не стали. Вслух и при девчонках не говорили, но без того было ясно — оставь такой проход, и непременно найдутся уроды, что наплюют и нагадят. То есть об этом Грише не хотелось думать вовсе. Конечно, он знал: долго башня не простоит, когда-нибудь да сломают, но ведь не в этом дело! А в том, как все вместе они взялись ее строить. Не было такого никогда, и вдруг случилось. Пусть один-единственный день башня простоит и удержится — и это уже будет здорово. И разговоров хватит на год с лишним. Потому что из окон ее вся школа увидит. А увидев, призадумается. Это ведь такое дело… Все равно как удавшаяся картина или хороший фильм. Посмотрел и согрелся. И запомнишь надолго, даже если больше никогда не увидишь…
Почувствовав что-то, Гриша обернулся. Недалеко от них возле раскрытых дверей подсобки стоял отец. Что-то там яростно рычало — наверное, работала оживленная циркулярка, и завхоз-куряка тоже топтался рядом, радостно балагуря, размахивая руками. Но, кажется, отец его не слушал. Потому что тоже смотрел на работающих. Смотрел как-то по-новому — не улыбаясь, но и не сердито. Наверное, и спина у него в эти минуты не болела. То есть совсем-совсем.
Ощутив необыкновенный прилив сил, Гриша подцепил на лопату плиту размером в доброго поросенка. Даже Москит удивленно присвистнул. Но Гриша донес плиту легко, не уронив и не споткнувшись, положив куда надо. Возвращаясь за следующей плитой, подумал, что быть сильным удивительно просто. Надо лишь, чтобы кто-то из близких в эту силу немножечко поверил. Сегодня Гриша ощущал себя настоящим геркулесом.
* * *Сказать, что у него началась новая жизнь, было, пожалуй, слишком смело. Однако трещина между старым и новым действительно пролегла. То есть, по мнению Гриши, только теперь у него забрезжило что-то похожее на нормальную жизнь. Свет не свет, но какой-то там отблеск в конце тоннеля. И твердая, совсем даже не болотистая почва под ногами. Точно жил и бродил до этого дня незрячим, а тут — раз! — и начал различать цвета, угадывать движение, формы. Да что там! — он и думать по-настоящему начал только сейчас. Думать предметно и значимо — с простенькой, но логикой. Раньше-то мысли скакали, как попало, чаще даже вслед сказанному другими. Дома поддакивал отцу, в школе юлил перед одногодками, во дворе стелился перед кодлой Саймона. А зачем и на кой, даже не задумывался. Должно быть, чтобы лишний раз не подставиться, не показаться смешным. А на деле как раз и превращался в клоуна. Только не в того, что срывает овации на арене, а в дурачка, напоминающего огородное пугало. Такое же смешное и нестрашное, в которое окружающие тычут пальцем, и даже пичуги его всерьез не воспринимают.
Если говорить честно, Гриша никогда не был высокого мнения о своих способностях. А тут взялся за уроки и понял: получается! Пример показал Степа. И не тот скучнецкий, о котором талдычат в садиках и школах, а совершенно другого свойства. У Степы был настоящий спортивный азарт. Он брал все штурмом и натиском — какой-то простоватой, но при этом отточенной, словно литовка, логикой. Другие подобной логики стеснялись, а он — нет. И хорошее называл хорошим, плохое — плохим. Если трудно было делать долго, он делал быстро. А если наваливались зевота и скука, он скрипел мозгами и придумывал стимул. Даже когда Гриша, вволю постонав и навздыхавшись, интересовался, не хватит ли на сегодня, Степа легко соглашался, но соглашался так, что опять загонял шар в лузу:
— Лады, делаем паузу. Сначала боремся, потом гимнастика, урок рисования и солдатики…
И начиналось то, чего Гришкиному отцу лучше было не видеть. Для затравки Степа мерился силой с Гришей на пальцах и кистях, потом мучил армрестлингом и приседанием на одной ноге. Затем ставил на руки и обучал ходить, придерживая за пятки. Гимнастику сменял бокс, Степа показывал Грише правый и левый боковой с апперкотом. При этом смело подставлял собственные ладони. Когда от бокса у Гриши начинали болеть кулаки и кружилась голова, принимались за отжимание. Сначала пыхтел Гришка, а Степа терпеливо считал. Затем, усадив худосочного друга себе на плечи, он отжимался всякий раз вдвое больше. Силища у него и впрямь была не ребячья. При этом ни штангой, ни борьбой Степа никогда не занимался. Просто много работал — копал землю, рубил дрова, перекатывал бревна на пилораме. И все это с малых лет. По этой причине Степа и на аппетит никогда не жаловался, а разных там «вкусно-невкусно» попросту не понимал. Жизнь, сложная и заковыристая, бросала ему каждый день перчатку, и Степа играючи подхватывал ее на лету.
Гриша не уставал ему удивляться. Переведясь из сельской школы, Степа вынужден был догонять, но на деле это напоминало совсем иную картину. Догонять скучно, и Степа поставил себе задачу перегнать. И сделал это в каких-нибудь полтора-два месяца. Сложнее было с языком — в деревне у Степы английского с немецким не водилось вовсе, но он и тут вывернулся. На турбомоторном заводе, куда его устроили разнорабочим, отыскал какого-то аспиранта, которого и сагитировал на совместные занятия. Аспирант оказался человечком веселым и тут же опробовал на Степе скоростные разговорные методики. Подростку пришлось непросто, но очень скоро Степа дотянулся до первых четверок. С боксом у него, правда, обломилось, зато удалось подружиться с Альбертом Игнатьевичем. Тоже, между прочим, загадка. Казалось бы, зачем рисовать здоровенному хлопцу? Однако Гриша уже ничему не удивлялся. Сам Степа, кстати, был убежден, что именно для этого ему и суждено было приехать в город. Типа, судьба и карма. Рисовал он, правда, без Гришкиного премудрого прищура, но что-то у него явно получалось. Вроде обычные пейзажи, незамысловатые домишки, деревья, пичуги, но руководитель кружка цокал языком и ошарашивал детей мудреной терминологией. Глядя на картины друга, Гриша тоже начинал понимать нечто такое, о чем раньше не догадывался. Степа рисовал не похожее и не красивое, — он пытался оживлять и одушевлять. Может, получалось у него куце, но ведь получалось! Иначе не хмурил бы лоб Альберт Игнатьевич, не простаивал бы подолгу за спиной Степы. Того же Гришу, на удивление ребят, он шпынял куда чаще.
— Вот он, — палец лохматого художника указывал на Степу, — твердо знает, что рисовать, но пока плохо представляет себе как. А этот красавец, — на этот раз Альберт Игнатьевич кивал в сторону Гриши, — абсолютно точно знает, как и какими средствами пользоваться, но слабо понимает, ради чего сие нужно и что именно заслуживает изображения.
Студийцы переглядывались и делали вид, что согласны, но все равно толком не понимали — похвала это или критика. И снова Альберт Игнатьевич уговаривал их знакомиться с настоящими художниками: Перовым, Ознобишиным, Серовым, Ярошенко, Поленовым и другими мэтрами.
— Сравнивайте! — вещал он. — Аполлинарий Васнецов писал совсем не так, как брат Виктор. И Шишкин не во всем одинаков. Сосновые и дубовые рощи у него такие, что хочется раздеться и войти в картину. А как хороша «Деревня»! А «На севере диком»! И как проигрывают картины, где Иван Иванович берется за излишнюю пикселизацию.
