Юлия Кузнецова - Скелет за шкафом. Парижский паркур (сборник)
Это был сильный пряный запах. Он будил, беспокоил, тревожил сознание, будто пробивая к нему дорогу.
«Сандал», – вспомнила я название этой ароматной палочки, которую мама иногда поджигает, чтобы расслабиться после работы, и очнулась. Мама подожгла ароматную палочку? Значит, я дома?
Как бы не так.
Я лежала на полу посреди совершенно пустой комнаты.
По окнам я поняла – я в общаге. Но эта комната совершенно не похожа на комнату Риты Гвоздь. В ней – никакой мебели, если не считать татами, на котором я лежала. На окнах – льняные занавески, но стекол в окнах нет! Занавески колыхались, приподнимаемые ветром, солнечный свет, проникавший через щели, оставлял на полу яркие рисунки, которые исчезали, стоило занавеске колыхнуться. Возле татами стоял поднос, на нем – глиняный чайник, две пиалы и крошечная деревянная лягушка, в спинку которой воткнута тлеющая ароматная палочка. Голые стены, выкрашенные в белый цвет, были покрыты иероглифами.
Уголком глаза я ухватила у двери какое-то движение. Я развернула голову, чуть не вскрикнув от боли в шее. Ко мне подплывал Прозрачный в черном кимоно, расшитом красными драконами. Волосы собраны в пучок, длинные руки вытянуты вперед.
– Я же говорил тебе – берегись, – тихо сказал он и прикоснулся к моему лбу, – ну ничего. Теперь все наладится.
Он склонился надо мной низко-низко, словно втягивая меня в себя своими глубокими глазами-озерами.
– У тебя нет сотрясения. Можешь мне поверить. Я был в твоей голове.
Он не шевелил губами. Но я слышала его слова. Это было последнее, что я слышала, перед тем как снова провалиться в темноту.
На этот раз я очнулась не на мягком мате, а на чем-то жестком. Легкий ветерок обдувал мое лицо. Я на улице?
– Просыпается, – сказал кто-то рядом со мной строго.
Я открыла глаза. Я лежала на скамейке возле первого гуманитарного у бассейна. Рядом со мной с прямой спиной сидела Лилия Леонтьевна и рассматривала меня. На лбу у нее поблескивали очки-стрекозы. Черная водолазка, красный кожаный пиджак, черная мини-юбка. Что-то угрожающее было в расцветке ее одежды, в ее плотно сжатых губах, подведенных алой помадой.
– Наконец-то! – сказала она с закрытым ртом голосом моего отца.
– Ой, – пробормотала я, но тут увидела склонившегося надо мной папу.
– Тебе плохо?
– Да нет, – прокряхтела я, протягивая ему руку.
Он резко поднял меня, и движение отразилось в затылке болезненным эхом.
– Лилия Леонтьевна меня вызвала, когда обнаружила тебя здесь на скамейке. Ты в порядке?
Папа присел на корточки и, взяв меня за руки, с тревогой посмотрел мне в глаза.
– Папа, все хорошо, я просто заснула.
Я огляделась, но Прозрачного не было видно. Он что, принес меня сюда на руках?!
– Заснула?
– Физрук сегодня загонял нас на поле. У него методисты были на уроке, хвастался тем, как мы бегаем. И прыгаем, – лихорадочно врала я, пытаясь выиграть время и понять: что же произошло?
– Но почему ты сюда пришла спать?
– Какая разница, почему? – вмешалась Лилия Леонтьевна, которой явно наскучило слушать наши разборки. – Главное – что я могу, Гая, лично вас поблагодарить за помощь.
И тут я вспомнила все.
– Какую помощь? – сердито сказала я. – Наоборот, я…
– Вы помогли обнаружить преступницу!
– Варя не преступница! Вы совершили ошибку! Наказали не того человека!
– Люблю, когда студенты начинают учить меня жизни, – хмыкнула Лилия Леонтьевна, обращаясь к папе, и продолжила: – Я наказываю только того, кого нужно. Того, кого я поймала с поличным.
– С каким еще поличным?
– С рукописью, Гаянэ. Вчера я обнаружила у Варвары Петровой свою рукопись.
– У Вари? Она ее прятала?
– Нет. Выставила на всеобщее обозрение в коридоре. Но я вовремя появилась и нашла ее.
– Погодите! Вы о рыжем портфеле? Но Варя думала, что он соседский!
– Анна Семеновна говорила мне, что вы подружились с подозреваемыми и будете их защищать, – ласково, как ребенку, сказала Лилия, – впрочем, спасибо за помощь в любом случае.
– Да какую помощь-то?! – разозлилась я.
– Большую помощь. Именно вы указали нам, что брат Петровой – карикатурист.
– А это тут при чем?
– Не важно. – Лилия опустила на нос свои очки-стрекозы и отвернулась: – Теперь вы сможете вернуться к вашим занятиям с Анной Семеновной и продолжать усердно готовиться к поступлению. Поскольку мне пришлось самой ехать к преступнице и уличать ее в воровстве, я считаю справедливым аннулировать свое обещание принять вас без экзаменов.
– Я это считаю справедливым, – кивнул папа, вставая с корточек и усаживаясь рядом на скамью.
Лилия засмеялась.
– А в наше время ты спорил со мной по поводу моих методов преподавания, – кокетливо сказала она моему папе через мою голову.
– Ты спорила не со мной, а с Генрихом, – поправил ее папа, – он считал, что ты пользуешься устаревшими методами. Но теперь, когда ты защитила докторскую, то доказала всем нам, что права.
– А твоя жена защитила докторскую?
– Пока нет.
Папа поджал губы и изобразил сожаление.
– Скоро защитит, – буркнула я.
– Обязательно, – проворковала Лилия.
– Будем надеяться, – пожал плечами папа.
Да что с ним? Вид такой, словно он намекает, что Лилия гораздо круче мамы.
– А ты, Гаянэ, вместо того чтобы испепелять меня взглядом, – сказал папа, смотря не на меня, а на Лилию, – давно бы рассказала, что ты помогаешь в расследовании университетским преподавателям. Если бы я знал, что речь идет о Лилии Леонтьевне, моей бывшей однокурснице, профессоре МГУ и докторе наук, я бы вовсе не стал тебя ругать.
– Ну что ты! – засмеялась Лилия. – Мисс Арутюнян блестяще справилась с заданием. Не следует ее ругать!
Меня затошнило от их любезностей. Или это последствия сотрясения мозга?
– Я хочу домой, – сердито сказала я папе, поднимаясь со скамейки.
– «Всего доброго, Лилия Леонтьевна, спасибо, что позволили помочь кафедре», – передразнивая мой голос, сказал папа. – Прости, Лиля, у нас сейчас трудный возраст. Переходный.
– Не волнуйся! – весело ответствовала Лилия Леонтьевна, – как только она поступит к нам, кафедра ею займется.
Всю дорогу, пока мы ехали, я размышляла о Прозрачном. Может, он мне все-таки приснился? Не хотелось бы мне, чтобы он нес меня от Воробьевых гор к первому гуманитарному на руках. А с другой стороны, кто же нес-то?!
Дома я швырнула на пол рюкзак и закричала:
– Ты зачем с ней кокетничал?
– Ты о чем?
– Не притворяйся! И не смей кокетничать ни с кем, кроме мамы!
– Тише!
В коридор вышла мама.
– Ругаетесь?
Она потерла глаза и повертела головой, разминая шею.
– Да! – с вызовом сказала я. – Потому что папа…
– Потому что папа заботится о твоем будущем, бестолковая девчонка! – перебил меня отец. – Я не кокетничал с ней! Я добивался для тебя расположения кафедры, если ты не в состоянии добиться его сама!
– Вот бы для меня кто добился расположения кафедры перед защитой докторской, – вздохнула мама, бросив взгляд на письменный стол, заваленный бумагами.
– Об этом я и говорю! – воскликнул папа. – А некоторые моих усилий совершенно не ценят!
Я растерянно посмотрела на маму. Она что, согласна с папой?! Рехнулась совсем со своей докторской! Сказать мне на это было нечего, кроме одного:
– Вы меня достали!
Я влетела в свою комнату и захлопнула дверь.
Опустилась на пол и заплакала.
Я оставила за дверью упрямых родителей. Но как отсечь все мои неудачи? Как избавиться от мысли о том, что наказан невинный человек? И что я бессильна что-либо изменить! И что мне все равно придется поступать в ненавистный университет и получать ненавистную профессию. Потому что я полностью завишу от своих родителей.
Ладно. Надо срочно нырнуть в единственную отдушину – Интернет. Надо помириться с Никой, вот что. Срочно!
В ящике, к своей радости, я обнаружила письмо от Ники. Умничка Ника меня простила и написала первая!
Но радость моя угасла, как только я щелкнула по нему курсором. Оно было послано с Никиного адреса, но не от Ники. И еще – оно было на английском.
«Привет. Меня зовут Джеки, я медсестра Вероники. Ей стало плохо во время обследования, и она переведена в палату интенсивной терапии. Просила передать тебе, что не сердится».
Я схватилась за голову. Что за день?! Все летит прахом…
А может… Может, ничего не было? И сегодняшний день мне приснился? Просто дурной сон – и Варино отчисление, и мой прогул физкультуры, и авария, и комната Прозрачного, и дурацкий разговор папы и Лилии Леонтьевны, и Никино ухудшение самочувствия? А?
Я все всматривалась в письмо медсестры Джеки, чтобы обнаружить хоть крошечный намек, что оно – ненастоящее. А потом пощупала шишку на затылке и поняла: увы, все – правда.
