Вячеслав Имшенецкий - Тайник комиссара
— Почему Мулеков вдруг стал помогать отряду?
Петька, подумав, ответил:
— Еще в Краснокардонске один человек, который собирался с папой идти искать пещеру говорил, что Мулеков, измотав отряд, решил под конец подвести его ближе к известной ему какой-то тропе, чтобы легче было взять потом золото. Но мой папа с ним не соглашался и говорил, что Мулеков своим поступком просто снял с себя подозрение.
Таня снова наклонилась над дневником.
«Сегодня опять снег. Он летит с какой-то песчаной пылью и больно режет глаза.
Устали люди. Выбились из сил голодные лошади. Что делать? Когда подняли второй раз Рудакова, он плакал и просил его пристрелить. Возле отвесной скалы сделали привал. Изможденные лошади с хрустом жевали мелкий кустарник. Когда я сидел у костра и записывал эти строки, ко мне подошел Рудаков и предложил план спасения.
Золото он предложил спрятать в скалах. И, дав отдохнуть лошадям, отправиться верхами, вдоль русла, занесенного снегом ручья. Ручей наверняка впадает в речку, а речка в крупную реку. Продвигаясь на лошадях вдоль реки, говорил он, мы обязательно подойдем к какому-нибудь стойбищу охотников.
Многие план Рудакова поддержали. Против были только двое бойцов, потом к ним присоединился Мулеков. Я тоже возразил. Но сама идея Рудакова навела меня на решение, как я понимаю, единственно возможное. О своем решении пока записывать не буду.
Мулеков удивляет меня своими способностями. Ночью, когда, согревшись у костра все спали, он своим длинным кинжалом вырезал из толстой лошадиной шкуры унты. Заготовки ловко сшил узким ремешком. Я попросил его сделать такие же унты для Рудакова. Он согласился и, горько усмехнувшись, сказал: «Скоро кожи для унтов будет сколько угодно», — и головой кивнул в сторону наших тощих лошадей, жующих кустарник. Я поинтересовался у Мулекова, почему он против плана Рудакова. Он, прокалывая кинжалом дырочку в коже, спросил:
— А как золото потом будем искать?
— Составим карту.
— Без компаса?
— По приметам. Нас же много каждый что-то запомнит.
— Товарищ командир, вы впервые в тайге и поэтому думаете, что все закончится благополучно? Мы же все обморожены, кашляем. Лошади едва тащат ноги.
— Тогда, — сказал я ему, — мы должны принять план Рудакова.
Он с выражением горечи покачал головой:
— Командир, если мы вернемся в Иркутск без золота, нас расстреляют свои же.
— Почему?
— Разве они поверят, что мы спрятали золото?
— Поверят. Иначе не логично. Сами, выходит, украли и сами пришли на расправу.
— Время горячее, командир, разбираться не будут.
— Будут. Ведь местонахождение золота будем знать только мы. А весной приведем сюда людей и докажем свою правоту.
Мулеков втянул голову в плечи:
— Золото нужно республике сейчас, а не через год.
— Что же ты предлагаешь? — спросил я его.
— Идти! — Он отложил в сторону готовый унт. — Идти, насколько хватит сил. А план Рудакова, — он с силой воткнул кинжал в коряжину, — план труса. Шкуру свою спасать, не думая об ответственности за порученное дело. Если бы все ручьи вели к цели, мы бы давно были в Иркутске. И не хоронили бы здесь своих людей».
В дневнике одна страница была кем-то оборвана. Перевернув оставшуюся половинку листка, Таня продолжала читать:
«…Глядя на меня, он сказал тихо, что в смерти Рудакова подозревать никого не надо. Он сам искал смерти и, по-видимому, специально лег ночью подальше от костра, чтобы замерзнуть и не мучиться. «Если он сделал это нарочно, то его поступок достоин презрения», — сказал я бойцам у его могилы.
А если тут опять рука предателя?
…Вечером пришлось пристрелить лошадь, самую, в общем-то, крепкую. Поскользнувшись, она перевернулась на спину и сломала себе шею. Груз распределили на…»
Несколько слов стерлись, но ясно было указано направление маршрута — С Г.
Потом шли неровные строчки.
«Сильный мороз. Вокруг голые скалы. Согрелись только у костра. Мулеков подбадривал всех тем, что ночью слышали шум незамерзшей еще реки. Стали торопиться. Лошади скользили, падали. Их поднимали и погоняли снова. Река — спасение и для лошадей. На берегу под снегом может быть сухая трава. У меня очень болит голова, начался кашель».
Через страницу шла запись графитным карандашом, она была, пожалуй, самая длинная из всех, которые делал командир Быль-Былинский.
«Река здесь, по-видимому, замерзнет только при сильном морозе. Правда, забереги в одном месте почти касаются друг друга. Грохочут водопады, их три. Речка пенистая, широкая, но неглубокая. Левый берег высокий и ровный, как стол. Снег там мелкий. Местами даже видно желтую траву.
Видно пещеру, в которой можно переночевать. Но как туда, на этот левый берег, переправиться? А переправляться надо, потому что наш берег заливает наледь — ледяная каша из снега, воды и кусочков льда: ее Мулеков назвал шугой, она обходит наш отряд и сзади. Есть опасность, что ночью эти два потока соединятся, и мы будем отрезаны от тайги. Для нас это значит смерть. Свою мысль я высказал вслух. Но никто, даже Мулеков, не прореагировали. Все лежали возле своих лошадей, тяжело дышали и не могли себя заставить встать. Тогда я громко, насколько позволил мне хриплый голос, приказал: «Будем переправляться на тот берег». Но никто не шевельнулся. Я стал уговаривать людей. Но все, абсолютно все молчали и на меня смотрели, как на сумасшедшего.
Илья Холомянский, державшийся всегда бодро, здесь от усталости заснул. Я стал его будить. Одежда на нем совершенно прохудилась. Местами видать голое тело. «Здесь мы замерзнем, нас зальет вода!» Но ничего не помогало. Мулеков тоже был против переправы. «Отдохнем, командир, идти я больше не могу, — заявил он мне.
Я смотрю на лежащих в снегу бойцов, на покрытых инеем лошадей и не знаю, как их заставить встать. Они понимают, что это конец. И Мулеков понимает, что смерть всего отряда неминуема, но, видать, всему бывает предел, человеческой выносливости тоже.
Тогда я решил показать людям пример. Разгрузив одну из лошадей, я положил сумку с золотом на две другие, более сильные. Связал лошадей вместе. С трудом забрался на первую и стал погонять ее к ледяной кромке реки. Хрупкий лед крошился под ее ногами, и она не захотела идти в воду. Я понукал ее, но, сунувшись в холодную жижу, она пятилась назад. Лошади, привязанные сзади, тоже сопротивлялись, И тогда я впервые рукояткой нагана ударил лошадь по крутому крупу. Она пошла. Вода была лошадям только чуть выше колен. Но сильное течение заставило их сопротивляться. У меня от температуры кружилась голова, и я боялся упасть с лошади. Посередине реки все три лошади вдруг заупрямились, захрапели, задергали головами. Сначала я подумал, что там, в темной воде, они почувствовали глубину и стал погонять. Но они еще яростней затоптались на месте. Я видел, что на конце хвостов у них образовывается ледок, почувствовал, что лошади слабнут, и спрыгнул в холодную, парившую на морозе воду. Взял лошадь под уздцы и, скользя ногами по камням, вывел их на правый берег. От мороза промокшие ноги стало сводить. Я сдернул разбитые сапоги и хотел выжать воду из своих ветхих портянок, но они на морозе сразу же заледенели. Тогда я пробежал к скалам босиком по снегу, нарвал сухой травы и, растерев ноги, обмотал их, надернул сапоги. Подскочив к лошадям, я сбросил груз, развязал уздечку. Подрагивая шкурой, лошади стали с жадностью щипать траву, присыпанную немного снегом.
Возле скалы окоченевшими руками я собрал сухой мох, он здесь висел на скале, как огромные бороды великанов. Я сумел поджечь его. И прямо в огонь сунул руки. Куча еще тлела, а я, уже отогрев руки, набросил сверху сухих веточек, а потом положил большую смолистую коряжину. Пламя рванулось вверх. Я стал кричать на тот берег. Но люди не шевелились. Тогда я перенес костер под самую скалу, где лежало несколько стволов сухих деревьев. Огонь, крутясь от ветерка, лизал скалу, прогревалась земля. Из переметной сумы, снятой с лошади, достал несколько кусков замерзшего, как камень, лошадиного мяса. Разложил их на горячие камни возле костра. Через минуту запах жареного мяса пополз на тот берег. Люди зашевелились.
Переправа прошла, в общем-то, удачно. Если не считать, что мне второй раз пришлось лезть в холодную воду. Дело в том, что Мулеков нечаянно на перекате уронил в воду сумку с моими документами и с этим дневником, который я сейчас заполняю».
Таня перевернула страничку дневника.
«Ночь прошла хорошо. Земля, прогретая костром, грела спины, скала тоже отражала тепло в нашу сторону. Лошади подзаправились неплохо, бока у них поднялись. Ночью они почему-то храпели. Утром я пытался выяснить, что их пугало, но никаких следов не обнаружил. Только в сером рассвете летали над нашим биваком четыре вороны. Три больших и одна маленькая, которая постоянно каркала. Ворон я невзлюбил. Они, появлялись над нами перед тем, как погиб удэгеец, каркали они незадолго перед смертью бойца Воробьева, совсем низко летали перед гибелью Рудакова. Видя, что люди уже проснулись, я решил прогнать наглых вестников беды. Хорошо прицелившись из нагана, я выстрелил. Тяжелым эхом ответили холодные скалы. Маленькая ворона, крутясь в воздухе, полетела вниз и упала возле меня. Тут же я услышал крик бойцов. Обернулся. Прямо на меня несся огромный медведь. Почти не целясь, я выстрелил и хотел отпрыгнуть в сторону, но поскользнулся, и в тот же момент медвежья туша рухнула на меня и заскребла огромной лапой почти у самого моего лица. Направив ствол нагана вверх, я опять выстрелил. Туша дернулась и затихла. Подскочившие бойцы, вытащили меня. Медведь лежал, разинув совершенно беззубую пасть. Он был тощий. И больше походил на скелет, обтянутый шкурой. Шатун. Сняв шкуру, мы стали пробовать мясо. Оно было с таким неприятным запахом, что есть его никто не стал. Бросив тушу и свернув шкуру, мы стали упаковываться. Три большие вороны, не боясь нас, сидели и клевали мясо больного медведя».
