Даниил Аль - Дорога на Стрельну
Я посмотрел вправо и увидел Андрея. Шведов бил из пулемёта по трамваю. Зигзагами прошивал он обшивку вагонов. Доносился звон стёкол.
— Вперёд! — прокричал Кратов, перескакивая возле меня канаву. — Бей гадов всех до одного! Ура!
— Ура! — закричал и Андрей. Он тоже поднялся и побежал к трамваю.
— Ура! — закричал я, выкарабкиваясь на поле. Тут я вспомнил, что винтовка моя не заряжена, а штык остался на дне канавы. Я снова сполз вниз. Скорее, скорее! Руки дрожат. Штык не надевается. Черт с ним! Сую в ножны. Так. Обоймы. Одну, вторую в магазин. Остальное в карман. Сидя на корточках, продолжаю кричать что есть силы «ура!». Ранец. Брать? Не брать? Не возьму! Долго надевать. Скорее, скорее! Ведь товарищи думают, что я струсил, спрятался. Скорее! Наконец я выскакиваю и бегу через поле. Кричу «ура!». Меня, кажется, никто не слышит, но я кричу так, что вот-вот надорвусь.
Андрей и Павел с двух сторон подбегают к первому вагону. Мне поручен второй вагон. Буду атаковать его. Бегу все быстрее. Я уже почти догнал Андрея и Кратова. В трамвае выбиты все стекла, стенки вагона точно красная тёрка, так их издырявил Шведов. Что там таится за ними? На всякий случай я перевёл винтовку на автоматическую стрельбу. Если что — дам очередь! Кое-что я уже тоже соображаю. Вот и кювет. Перемахиваю с ходу.
— Ура! — Горло у меня чуть не лопается. Я врываюсь в вагон… Никого. Бегу к первому вагону. В кювете валяются три убитых гитлеровца. Один без головного убора, в расстёгнутом кителе. Узнаю выходившего «проветриться».
Тут вспоминаю, чему меня учили на курсах переводчиков: не пропускать случая — собирать личные документы убитых и пленных. Они обычно в левом нагрудном кармане. Лезу рукой под грудь убитого пехотинца, расстёгиваю железную пуговицу. Она липкая. Вытягиваю из мокрого кармана документ. Не могу удержаться — хватаю автомат и вешаю себе на шею. Как с ним обращаться — не знаю. Не выпустил бы он очередь от моего неосторожного движения. В первом вагоне идёт какая-то возня. Не могу понять, в чем дело. Мой взгляд успевает запечатлеть странное. Андрей борется с Кратовым — схватил его за поднятые руки. Матрос вырывается. Что происходит?
С винтовкой в одной руке, с окровавленной солдатской книжкой в другой, с трофейным автоматом на шее, со съехавшей на затылок каской, я появился в дверях вагона. Вероятно, моё лицо удачно дополняло этот странный вид. Во всяком случае, Шведов и Кратов, о чем-то яростно спорившие, при виде меня рассмеялись.
— Тебя бы в кинохронику заснять, — сказал Андрей.
— И Гитлеру показать, вот бы испугался! — поддержал Кратов.
Оба снова рассмеялись, и это было на пользу. Смех успокоил их. Оказывается, матрос хотел пристрелить раненого немецкого унтер-офицера и разбить прикладом полевой телефон, стоявший на скамье. Шведов удержал его.
Я огляделся.
Немец лежит на животе в проходе между скамьями. Пол засыпан стёклами и щепой. На скамье — телефон. Он в футляре из темно-коричневой пластмассы. Тут же разостлана карта. На противоположной скамье — карабин. Вероятно, тот самый, из которого фашист бил по нам со Шведовым, когда мы отбегали к буграм.
И телефон, и унтер-офицер, каждый по-своему, живы. Они тянутся друг к другу. Телефон то и дело издаёт зуммер. Немец приподнимает голову и тянет кверху руку, стараясь достать аппарат. Он слеп. Нас не видит. А может быть, и не слышит.
— Это же он, наблюдатель, гад, — хрипло говорит Кратов. — Сколько он наших людей загубил через этот телефон!
— Про это мы больше тебя знаем, — отвечает Андрей.
— Вот и надо его, гада, докончить. Из мести!.. А кроме того, из жалости. Мучается ведь, — настаивает матрос.
— Тоже мне месть — добивать слепого и умирающего, — возражает Шведов. — А жалость сдай в каптёрку на хранение. О пользе надо думать. Пока немец жив, он для нас «язык». Слышите, слово какое-то повторяет. Может быть, это позывной его дивизиона. Прислушайся, Саня!
Я присел возле немца.
— Mutti, — шептал он, — Mutti…
— Насчёт мути какой-то брешет, — перевёл Кратов.
— «Мутти» значит «мамочка», — сказал я.
— Ага! — воскликнул Кратов. — Мамочку теперь вспомнил, фашист! Все они скоро мамочек вспомнят, раз под Кронштадтом да под Питером оказались.
— Поговори с ним, Саня. Умно поговори, — сказал Шведов. — А ты, Павел, помолчи.
— А про что говорить?
— Сознание у него мутное. Русскую речь слышит, а никак не реагирует, — пояснил Андрей. — Попробуй поговорить с ним как немец.
— Как фриц с фрицем, — усмехнулся Кратов. — Валяй. А мы послушаем.
— Постарайся хотя бы узнать, — продолжал Шведов, — где стоят его батареи.
Я потормошил немца за плечо. Он застонал.
— Wer ist da? (Кто здесь?) — спросил он слабым голосом. — Wer ist doch da? Ich hore nichtz… (Кто же все-таки здесь? Я ничего не слышу…)
Я раскрыл солдатскую книжку убитого пехотинца и ответил:
— Ich bin Jefreiter Rudi Kastler. Ich will dir helfen. (Я ефрейтор Руди Кестлер. Я хочу тебе помочь.)
— Mir kann man schon nicht helfen. Ich nis Helmut Raabe. Mutti, Mutti… mir ist so weh… (Мне уже нельзя помочь. Меня звали Хельмут Раабе. Мамочка, мамочка… мне так плохо…)
С этими словами немец снова потянулся вверх, к скамейке, но тут же сник и замолк. Я ещё раз потормошил его, но он больше не откликался.
— Подох, — сказал Кратов, тронув тело сапогом. — Немного мы от него узнали. Вполне можно было сразу добивать. Только зря время потеряли.
— Ничего не поделаешь. — Шведов взял в руки немецкую карту. — Попробуем сами разобраться в обстановке.
Мне было досадно, что так мало пришлось поработать по специальности. Конечно, мои товарищи успели убедиться, что своё дело я хорошо знаю. Но мне хотелось побольше поговорить при них по-немецки. Вероятно, именно поэтому черт толкнул меня на поступок, последствия которого я никак не предвидел. В моей голове блеснула мысль: «А что, если настал мой „звёздный час“? Тот единственный и неповторимый момент, когда и я могу совершить нечто значительное. Что-нибудь такое, чтобы у того же Кратова не повернулся язык издевательски подбадривать меня: „Не трусь, переводчик!"“.
Услышав очередной зуммер телефона, я схватил трубку и крикнул в микрофон:
— Zur Stelle Jefreiter Rudi Kastler, viente kompanie, drittes Regiment, zwei und funfzigste infanterie division! (На месте ефрейтор Руди Кестлер, четвёртой роты третьего полка пятьдесят второй пехотной дивизии!)
Андрей и Павел остолбенели. Я сделал им знак молчать.
— Was ist Rudi Kastler? (Что это такое — Руди Кестлер?) — прокричала трубка. — Позывные? — спросил немецкий телефонист.
— Я их не знаю. Я говорю из трамвая на шоссе. Ваш наблюдатель Хельмут Раабе только что умер у меня на руках. Это все, что я могу вам сообщить. Мне надо идти догонять своих.
— Подожди у аппарата, осел. Я позову командира дивизиона.
Я разжал пальцы и опустил эбонитовый рычаг, вделанный в корпус трубки. Связь разъединилась.
— Даёшь ты жизни, переводчик. — Кратов сделал глубокий вдох: во время моего разговора он не дышал.
Я быстро пересказал свой разговор с вражеским телефонистом. Услышав, что тот обозвал меня ослом, Павел стал хватать трубку.
— Дайте, я с ним на морском эсперанто переговорю. Без переводчика будет понятно, куда идти!
— Это потом, — сказал Шведов. — Доложи все как было, только наоборот. Мы убиты, а этот Руди, как его там, жив, — подсказал Андрей. — Ну, а дальше видно будет.
— Ври по обстановке.
Зуммер настойчиво загудел. Я схватил трубку, сдавил рычаг и, входя в роль, вытянулся у аппарата.
— На месте ефрейтор Руди Кестлер четвёртой роты третьего…
— Знаю. Говорит капитан Хольцман. Что там случилось? Коротко!
— Яволь! Когда наше отделение подошло к трамваю, ваш наблюдатель был тяжело ранен русскими…
— Уже доложено. Дальше. Сколько было русских?
— Сначала двое. Потом появились ещё шестеро с ручным пулемётом. Они обстреляли нас и прошили вагон…
Начав сочинять, я увлёкся и успокоился. Язык у меня развязался, и я готов был сообщить немецкому офицеру множество подробностей…
— Пулемётчика мы убили, — вдохновенно сочинял я. — Остальные обратились в бегство. Наши их преследуют. Меня оставили помочь раненому наблюдателю. Унтер-офицер Хельмут Раабе только что умер от ран.
— Несчастный Хельмут, — проговорил немецкий капитан.
— Здесь его карта, карабин и бинокль. Прикажете принести вам?
Ответ был настолько неожиданным, что я растерялся и замолчал, будто и в самом деле сказанное касалось меня.
— Ищешь предлог уйти в тыл, трусливая пехотная свинья! Попробуй только тронуться с места без приказа… Что?! Проглотил язык? — донеслось из трубки.
— Жду приказания, господин капитан.
— Доложи, что ты там видишь?
— Ничего не вижу, — ответил я. — Нахожусь внутри вагона. Разрешите подняться на крышу, господин капитан.
— Хоть на небо! Но чтобы через три минуты было доложено. Мой позывной «Вершина». Твой — «Муха». Понял?
