Александр Немировский - За столбами Мелькарта
Неподалёку от гавани Хирам подвёл карфагенян к квадратному деревянному срубу. Наклонившись над ним, моряки смотрели в глубину колодца, где в чёрной, как дёготь, воде плавал серебристый ломоть месяца.
— Как ты думаешь, — обратился Хирам к Малху, — сейчас прилив или отлив?
— Надо побывать на берегу, — отвечал старый моряк.
Хирам рассмеялся:
— Ты думаешь?
Наклонившись над колодцем, суффет сказал:
— Сейчас прилив.
Прощаясь, Хирам поведал гостям, что во время прилива вода в колодце убывает, а во время отлива прибывает. Ганнон пожалел, что Мидаклит остался на корабле. Его бы, наверное, заинтересовал этот колодец.
Неожиданная встреча
Бог Мелькарт уже облачился в свои пурпурные одежды и показался на горизонте во всём своём царственном блеске. Уходящее к самому горизонту море походило на лист меди, расплющенный молотом. Захватив плащ, Ганнон вышел на палубу. Матросы и колонисты спали в самых разнообразных позах, обвеваемые нежным дыханием утреннего ветерка. Малх сидел у будки кормчего, поклёвывая носом. Услышав шаги, он встрепенулся и приветствовал суффета. Ганнон разбудил Мидаклита и сладко дремавшего рядом с ним Гискона.
— Друзья, пойдёмте осмотрим город! — предложил он.
— А что там смотреть? — возразил Малх, накидывая плащ на свои загорелые плечи. — Гавань и отсюда видна, а улицы — что в них толку!
— В чужом городе, — заметил Мидаклит, — путник должен побывать в двух местах: на базаре и кладбище. Базар — это живое лицо города, а в жилище мёртвых можно узнать его прошлое.
— Тогда на базар! — торопил Ганнон друзей. — Оставим в покое мёртвых.
У базарной площади воздух как будто стал гуще и тяжелее. Тысячи разнообразных запахов поднимались над землёй и медленно расплывались вокруг. Аромат ливийских смол перемешивался со сладковатыми испарениями гниющих отбросов, благоухание пряностей не могло побороть чад переносных жаровень с кипящим маслом. Вся эта густая смесь колыхалась над огромной площадью, переполненной людьми, разными по языку и цвету кожи.
На первый взгляд могло показаться, что все эти люди топчутся на одном месте, исполняя какой-то диковинный танец. Крики торговцев, зазывающих покупателей, мычание, ржание, блеяние, рёв, скрип, свист бичей, стоны — всё это было шумной музыкой, которая сопровождала эту пляску.
Прямо на земле рядами стояли пёстро раскрашенные деревянные чаши. С возков на колёсах без спиц торговали фруктами. Какие-то низкорослые смуглые люди в широкополых соломенных шляпах продавали бесхвостых коренастых обезьянок с толстыми и короткими лапами. С любопытством наблюдал Гискон за ужимками забавных зверьков. Был поражён их удивительным сходством с человеком и Мидаклит. Ладони обезьян розовые, как у младенцев, а мордочки изборождены морщинами, как у дряхлых старцев. А как подвижны и выразительны обезьяньи физиономии!
— А это что такое? — спрашивает Гискон, опускаясь на корточки перед клеткой с рыжим зверьком.
У зверька длинное гибкое тело и короткая шея с узкой головкой.
— Это египетский зверёк,[44] — произносит Мидаклит неуверенно.
— Вот ты и ошибся, чужеземец, — молвил торговец раздражённо (ему было досадно, что его животное приняли за какую-то кошку). — Перед тобой иберийский хорёк — гроза мышей и кроликов, страж наших посевов!
— А с крысами он справится? — вступает в разговор Ганнон.
— Ещё бы! Он прекрасный крысолов.
— Тогда отнеси его ко мне на корабль.
У вороха шкур стояли смуглые люди с кривыми мечами на поясе. Ганнон узнал их — это иберы. По враждебно-надменному выражению их лиц было ясно, что они питают ненависть к этому чужому городу, присосавшемуся к их земле, как ракушка к корабельному борту. По туникам с широкой каймой карфагеняне узнали балеарцев. Рыбаки с островов Метателей Камней торговали рыбой.
Возле помоста, где продавали рабов, было довольно людно. В стороне кучкой держались мрачные атаранты[45] в длинных чёрных плащах, подпоясанных на груди. Чёрные повязки закрывали нижнюю часть лица, оставляя открытыми лоб и глаза, сверкавшие недобрым блеском. Об атарантах шли самые зловещие слухи. Всякий, кто пытался проникнуть в их оазис в глубь Ливийской пустыни, не возвращался назад. Атаранты покупали на невольничьих рынках только девушек не старше шестнадцати лет. Сейчас рядом с ними стояло несколько несчастных в лохмотьях, со связанными руками.
Ганнон перевёл взгляд на помост. На шеях обнажённых эфиопов резко выделялись белые таблички.[46] Рыжеволосые люди, голые по пояс, были связаны цепью по двое, по трое. Взгляд Ганнона задержался на измождённом человеке, сидевшем на краю помоста. Голова его была бессильно запрокинута, чёрная лопатообразная борода торчала кверху, под нею временами судорожно двигался острый кадык.
За бородачом стоял тучный человек в лохмотьях, едва прикрывавших его наготу. Волосы у него были коротко подстрижены, как у всех невольников. Он смотрел куда-то вдаль, поверх голов.
«Мастарна и Саул! Вот где привелось мне с вами встретиться, — подумал Ганнон. — И теперь вы нуждаетесь в моей помощи не меньше, чем я нуждался в вашей!»
Сделав знак своим спутникам, чтобы они его обождали, Ганнон протиснулся сквозь толпу покупателей и зевак, приблизился к помосту и тихо позвал:
— Саул!
Толстяк вздрогнул, повёл глазами и удивлённо, по-детски открыл большой рот.
— Саул! — ещё раз позвал Ганнон.
Толстяк нагнул голову. Взгляд его встретился со взглядом Ганнона. Всем телом он рванулся вперёд. Но Ганнон приложил палец к губам.
Обогнув помост, Ганнон поднялся по его ступенькам и равнодушно, как это делал любой опытный покупатель, стал осматривать невольников.
Работорговец, остроносый человек с неприятными бегающими глазками, почтительно следовал за Ганнонам, узнав в нём суффета Карфагена.
— Тебе нужны гребцы, суффет? Возьми эфиопов! Они выносливы и неприхотливы.
— Эфиопы ленивы и не боятся плети, — бросил Ганнон.
— Тогда купи галлов! Смотри, какая у них нежная кожа. А мышцы, как медь.
— Галлы любят вино и не выносят качки. Они запакостят мне палубу… А это кто? — Ганнон ткнул пальцем в Саула.
— Иудей Саул, но я бы назвал его Самсоном.[47]
Ганнон улыбнулся:
— Почему же он у тебя без волос?
— Боюсь, что он перевернёт весь мой помост! — отозвался гадесец.
Работорговец назначил цену за Саула. Мастарну он отдавал в придачу.
Расплатившись с работорговцем, Ганнон прикрикнул на толстяка:
— Ну ты, акулий корм, пошевеливайся!
Толстяк взвалил на себя бородача и двинулся вслед за Ганноном. Когда они отошли достаточно далеко от помоста, Мастарна вдруг пришёл в себя и спрыгнул на землю.
Ганнон был поражён.
Упав на колени, этруск поднял к небу руки со стиснутыми кулаками. Из уст его вырвались какие-то непонятные отрывистые слова. Ганнон решил было, что этруск благодарит своих богов за спасение, но в его голосе звучала такая злоба, что скорее можно было подумать, что он проклинает их. Несколько раз Мастарна повторил непонятное слово:
— Тухалка!
Наконец, поднявшись с земли, этруск подошёл к Ганнону и молча поклонился ему.
— Лопни мои глаза, — толстяк подмигнул Ганнону, — ты подоспел вовремя! Ещё немного — и мы протянули бы ноги от голода.
Ганнон понял намёк:
— Идём в таверну!
Мидаклит и Малх тоже обрадовались этому приглашению. Они устали от сутолоки базара. Кроме того, им не терпелось выведать, что это за люди, которых Ганнон выкупил из рабства.
В таверне
В таверне, носившей странное название «Морской петух», пахло дымом очага и соусом. На длинных дубовых скамьях сидели подвыпившие моряки. Один из них спал, положив голову на припёртый к стене стол. Посередине таверны на земляном полу кружилась молодая женщина в короткой красной тунике. Звенели цепочки на её босых загорелых ногах. В пляске её были быстрота и стремительность ветра, который обрушивается на страну Запан с высоких северных гор, жар солнца, освещающего её зелёные виноградники и тусклые оливковые рощи.
Ганнон и его друзья заняли места поближе к хозяину «Морского петуха», горбуну с серьгой в правом ухе. Хозяин не замедлил расставить перед новыми посетителями амфоры с вином и плоские чаши с мясом и овощами.
— У тебя не массилийское ли вино, приятель? — спросил Саул, поднося к губам фиал.
— Нет, гадесское, — ответил горбун удивлённо.
— Тогда я его пью. — Иудей мгновенно осушил кубок. Мастарна хрипло рассмеялся:
— Ты думаешь свалить вину на вино!
Повернувшись к Ганнону, этруск рассказал:
