Игорь Нерцев - Шуркина стратегия
— Ладно, спасибо.
Незнакомец спускался в ложбину. Вот скрылся по пояс… по плечи… оглянулся…
— Сюда смотрит, не поворачивайся! — предупредил Шурка.
Наконец и голова исчезла за каменистым бугром. С зеркальцем в руках Шурка выбрался из куста. Выждал пару секунд, привстал даже на цыпочки — нет, больше не видно.
Глянул в небо, подбирая направление. Солнечный зайчик в два прыжка доскакал до куста, где Генка с Вовкой.
Вовкина голова высунулась моментально. Значит, видел, что тут было.
Шурка ладонью резанул воздух, потом изобразил идущего человека. Вовка усердно затряс головой: видели, видели!
Тут и пригодились занятия по флажковой азбуке — в школьном отряде и здесь, в лагере. Размахивая руками, Шурка передал: «Тот самый, переодетый!» А Вовка отсигналил: «Ясно!»
Генка тоже высунулся. Но все надежды были на Вовку.
Вскоре «нарушитель» прошёл через линию дозоров. Судя по всему ни на кого из дозорных он не обратил внимания.
Ещё через полминуты Вовка и Генка вылезли из своего укрытия. Первый помчался с донесением в обход, второй — осторожно двинулся по следу «нарушителя».
Напряжение разрядилось. Правда, оставалась ещё «нарушительница» — но, наверно уж, она объявится не на этом участке. Надо и другим отрядам поволноваться! Так что — наблюдай помаленьку, пока не просигналят отбой…
За разговором Серёжа усердно выкапывал камни из глины, один за другим. И вдруг под вынутым камнем показался оборванный конец узкого кожаного ремешочка — чёрный, в следах плесени. Одной рукой Серёжа осторожно тянул за него, другой — окапывал вокруг.
Будто с неба свалился на него Шурка, ребром ладони больно ударил по пальцам. Серёжа вскрикнул; слёзы выступили у него на глазах.
— Ну, ты… совсем озверел! — только и сказал он Шурке.
Тот глядел растерянно:
— Серёж, ты не сердись, я не нарочно! Смотрю — ты за провод потянул. Думаю: мина! Взорвётся!
Вдвоём они быстро раскопали глинистый слой и, отлепляя камешки, вытащили на свет планшетку — военную плоскую сумку с целлулоидной перегородкой внутри.
Кожа была гнилая, непрочная, как плохой картон; целлулоид пожелтел, помутнел, весь был в каких-то царапинах. Под ним оказалось несколько слоёв слипшейся бумаги с неразборчивыми следами букв; выцветшая от сырости, многократно сложенная топографическая карта и намертво склеенные между собой небольшие плотные листки — фотографии.
— Шур, ты не раздирай… Не надо! — с беспокойством сказал Серёжа. — Знаешь, я по телевизору видел: есть такие люди, они умеют всё это разлепливать… и надписи пропавшие читают! У них там лучи, химия всякая…
— Да я ничего… только попробовать… — Шурка, не закрывая, положил планшетку возле Серёжи.
Целлулоид прямо на глазах обветрился, как бы поседел; царапины проступили резче… Да ведь это буквы! Гвоздём или осколком нацарапано!
Поворачивая сумку под солнцем то так, то этак, Серёжа разобрал слова:
ЗЫКОВ
ШАЯХМЕТОВ
КОНДРАТОВИЧ
САЖИН
НЕ…
Последнее слово не дописано: черта скользнула вниз, в угол целлулоидного окошка.
Серёжа обернулся к Шурке, но долго не мог ничего выговорить.
— Шур, — сдавленным голосом спросил Серёжа, — а они все… а их всех… убили? Если бы хоть кто-нибудь был живой — ведь подобрали бы?..
Шурка возразил:
— Вот и нет! Могло взрывом отбросить! А раненых в госпиталь увезли… а потом они выздоровели!
От таких слов у Серёжи появилась некоторая надежда, но у самого Шурки её не прибыло, и он задержал вздох, чтобы скрыть это.
— Шур! — сказал Серёжа. — Но ведь… Ты только подумай! Ведь такого ни у кого не будет! Если это взаправду с войны… Никто не ожидал, даже штаб — а мы вдруг принесём! Это из всей игры — самое главное окажется!
— Угу… — без всякого оживления ответил Шурка.
— Думаешь, нет? — растерялся Серёжа.
Шурка поднял голову:
— Отдадим после линейки. Тогда и разговор будет завтра. Совсем по-другому…
Шурка умолк. Его как будто лихорадило.
Он с удивленьем потом вспоминал: совершенно невыносимо стало сидеть вот так, на одном месте. Что угодно — бежать, или драться с кем-то — только не сидеть!
Он посмотрел на море, на береговую тропу. Взгляд его передвинулся дальше, ещё дальше, потом выше… и вдруг словно споткнулся.
Он не отворачивался; он всё смотрел и смотрел… Он видел точку. Ту самую точку на ровном, как линейка, горизонте, под которой среди деревьев прятался зелёный домик.
Он видел её с непривычной отчётливостью. Никакие мурашки в глазу сегодня не мешали её видеть — она не исчезала и не мерцала. Значит, она теперь намного ближе!
Шурка обернулся назад — прикинуть, далеко ли отошли от лагеря? Заманчиво было убедить себя, что это, пожалуй, четверть пути до зелёного домика: хотя совесть подсказывала — и одной десятой не будет!
Серёжа с рассеянной улыбкой смотрел на него, ещё ни о чём не догадываясь.
— Идти туда… так сразу после отбоя! — глухо, отрывисто, будто одному себе, вдруг сказал Шурка.
Серёжа опять растерялся. Наконец, тихо спросил:
— К зелёному домику? А планшетка? Такую вещь оставить?!
Шурка встрепенулся:
— Степановичи пока подержат!
Послышался сигнал горна. Две ракеты, сначала изумрудная, а немного погодя — малиновая, взвились в небо. Серёжа и Шурка проследили глазами их полёт. Дозорная полоса за считанные секунды проросла макушками, поднявшимися из-за кустов. Конец игры!
Шурка совсем не был уверен — хорошо ли то, что он собирается сделать? Надо было поразмыслить как следует, но… Степановичи уходили! Насилу догнал!
…И вот разведчики остались одни. Готовность ко всему покалывала где-то внутри ледяными иглами, как хорошая газировка, и странно успокаивала.
Серёжа сказал:
— А ведь правда! Главное, день особенный! Другого такого не будет… Пока все соберутся, пока обед, то да сё… только бы на линейку не опоздать!
— Кровь из носу! — мрачно подтвердил Шурка.
— Ведь мы уже… вроде на полпути, правда?
— Пошли! — объявил Шурка.
Ложбиной перебежали вниз. Выбрались на тропу. С опаской оглянулись назад, но ничего страшного не увидели.
И зашагали, словно по каменным волнам. Долго это продолжалось: на бугор — с бугра, на бугор — с бугра. И никуда в сторону: слева — обрыв к морю, справа — каменистые осыпи или колючки.
Шурке-то было ничего, Шурка всю береговую тропу, как запомнилась с башни, — в голове держал. И в отличие от Серёжи он хорошо знал, как меняется окружающий вид в пешем походе. Вроде минутной стрелки на будильнике: сколько ни смотришь — она не движется, а всё-таки за час — полный круг проходит!
Незаметно скрылась точка на горизонте. Зато почти отвесная каменная стена за зелёным домиком словно выросла ещё на пять этажей, надвинулась на самые глаза. Уже не разбежаться было взгляду путешественника — тут же упирался он в эту стену.
Домик всё так же скрывался в тёмной листве, и лишь иногда — если дорога повышалась — видна была его крыша.
Берег, изрезанный бухточками, заставлял тропинку делать петли: затяжные подъёмы к перевалу, а потом крутые спуски, где легче бегом, чем шагом. По прямой — так вышло бы раза в два короче.
Серёжа устал; он ничего не успевал разглядеть по сторонам; его внимание было приковано к Шуркиной спине. Почему там, где тропа раздваивалась, Шурка выбирал левее? Или правее? Останавливать, спрашивать — жалко было времени, а кричать на ходу уже не хватало дыханья.
И куда пропал утренний ознобный холодок? Лучи солнца — словно стая оводов, даже через рубашку вовсю кусали плечи.
А какая твёрдая эта тропа! Всё камень да глина — нигде нет упругой влажной земли. И звук — монотонный, через пятки, изнутри в барабанные перепонки: «Тумб-тумб-тумб-тумб…» Не только пятки — даже уши отбило!
Но вот бугры кончились, тропа стала расширяться, расширяться — и превратилась в жёлтую вытоптанную площадку, окаймлённую пучками полуживой от сухости травы. Впрочем, вдоль верхнего края площадки полоска травы сияла настоящей свежей зеленью.
На желтизне глины пепельные пятна с чёрными крапинками углей обозначали места давно отгоревших костерков. Виднелась кое-где ржавь старых банок, белели лоскутья газет. Шурка, наконец, остановился, чтобы дождаться Серёжу.
— Поздравляю! — объявил он. Потом — широким округлым жестом как бы преподнёс Серёже всю эту площадку.
— Ну, что? — не понимая, хмуро спросил Серёжа.
— Что — «что»? — в свою очередь обиделся Шурка. — Первый, вот что!
— Кто первый? Где — первый?
— Родник первый! Я ещё с башни запомнил, а сейчас иду и всё думаю: когда же?!
Серёжино лицо оживилось.
