Мариэтта Чудакова - Завещание поручика Зайончковского
А на улице – грустно, неприютно. Дети лазают по серым поленницам. Никаких, конечно, качелей или хотя бы домодельных спортивных штуковин…
Отцам не до них.
Жене все вспоминался анекдот про пьяного, валяющегося в канаве, и про его ответ маленькому сыну, который канючит:
– Пап, ты же обещал в воскресенье мне велосипед починить!
А тот из канавы:
– Вот я сейчас все брошу и буду чинить тебе велосипед!
Дети вообще почти не играли, не бегали. Чем они заняты – было неясно. Несколько раз Женя удивлялась: стоят как истуканы. Просто стоят… А отцы с середины дня – а многие с самого утра – были обычно пьяны. Иногда Жене казалось, что пьянка идет уже по всей стране.
…Всю дорогу от Москвы до Горно-Алтайска и теперь, разъезжая по Горному Алтаю, Женя не могла понять, как она, так тщательно собираясь, забыла плеер! И ругала себя последними словами. А последние слова у нее были такие: «моральный урод» – папино ругательство, «дура несчастная» – самое сильное и очень редкое ругательство дедушки, который никогда не произносил не только слов нецензурных, но даже таких вполне допустимых, по мнению Жени, а в некоторых ситуациях очень даже подходящих, как, например, «идиотка». А также – «убо» и «каляга».
Вот эти уже никому из Жениных приятелей и одноклассников не известные слова дошли до нее от другой бабушки – маминой мамы. Когда-то прабабушка вызвала к себе в Москву из родного села Вишенки свою старшую односельчанку, чтобы нянчить новорожденную – как раз будущую Женину бабушку. Баба – так бабушка называла свою любимую няню и крестную мать; крестила она ее тайно, поскольку бабушкин отец был членом коммунистической партии, и его за такие дела – ребенка своего в церкви крестил! – могли оттуда исключить: коммунист был обязан не верить в Бога. Так вот, няня получила в свое время из роддома на руки пятикилограммовую – то есть очень крупную – Нату. «Вся в перевязочках», – с удовольствием вспоминала она впоследствии.
А через несколько месяцев после начала Великой Отечественной войны родилась младшая сестренка бабушки, очень маленького веса. Какой там мог быть вес, когда отец ее ушел защищать Москву, к которой враг подступил почти вплотную, а беременная мать с маленьким ребенком двинулась в эвакуацию – в теплушке… Когда семья осенью 1942 года вернулась домой, няня, остававшаяся всю войну в Москве, впервые увидела девочку. И никак не могла привыкнуть к тщедушному виду, правду сказать, красивенькой, но всегда бледненькой, родившейся в голодное военное время Инночки. Входя в дом, она спрашивала обычно с порога:
– Спит каляга-то? Или каляжится?
Второй вариант вопроса был такой:
– Спит убо-то?
При настойчивых расспросах выяснилось, что «убо» – это сокращенное «убожество», то есть «убогая», «калека»… «Каляга» – тоже вроде этого: ребенок, который долго ходить не начинает. А «каляжиться» значило вроде как ломаться, капризничать. Эти слова известны были в тех Владимиро-Суздальских землях, где родились и няня, и прабабушка. А в других местах России их, может, и не слышали никогда. Но Жене все-все касавшееся родного языка всегда было очень интересно.
…Так вот, в отсутствие плеера и музыки Женя волей-неволей – поскольку читать в машине было трудно и даже глупо – предавалась разным воспоминаниям.
Они вместе с ее лучшей подругой Зиночкой, которая – Женя знала это точно – очень скучала сейчас по ней в оставшейся далеко-далеко, чуть не за пять тысяч километров Москве, любили вспоминать свой детский сад, куда ходили вместе. В том числе всякую чепуху – например, как один мальчик стукнул по носу девочку, она заревела, и у нее из носу показался большой красный пузырь. А Женя с Зиночкой решили, что она умирает, и заревели еще громче нее.
Еще они с Зиночкой вспоминали, как вырывали свои молочные зубы и складывали их под веранду, приговаривая:
– Мышка-мышка, забери мой зубик и принеси здоровый!
Бабушка только ахала, когда Женя говорила ей, страшно кругля и без того круглые свои глазки:
– Там, наверно, штук сто зубов было!
А сегодня, например, Жене весь день лезли в голову ее учителя. А ведь за много дней ни разу их не вспомнила.
Географичка Анна Алексеевна носила хорошую фамилию – Кувшинникова. Женя любила такие фамилии – наверно, научилась этому от папы, который всегда отмечал удачные, как он их определял, фамилии.
У географички был непропорционально крупный нос. А так как в их школе она преподавала очень давно, то какие-то давным-давно выросшие и уже отправившие в школу своих детей старшеклассники прозвали ее Паяльником. И по наследству это передавалось от окончивших школу к тем, кто еще учился. Как нередко бывает, те немногие, кто выбрали своей специальностью географию, вскоре начинали понимать, каким замечательным, глубоко знающим свой предмет преподавателем была их школьная географичка.
А Женя, если честно, вообще никогда в жизни не видела паяльника и совершенно не представляла себе, как он выглядит. Спросила однажды у папы, но он в это время был погружен в свои научные мысли и ответил как-то абстрактно (любимое слово Жениной подруги Зиночки):
– Паяльник?.. М-м-м… Ну, паяльник – он и есть паяльник…
Так Женя и не узнала, чем Анлексевна похожа на паяльник. Но, конечно, все равно кричала вместе со всеми:
– Паяльник идет!
А некоторые сокращали:
– Паяла!
Физическая география у Жени шла очень хорошо. Она еще не знала, что ей предстоит долгая схватка с Паяльником в девятом классе – по географии экономической. Женя с первого взгляда эту науку невзлюбит, не захочет запоминать, где именно на российских просторах водится никель и марганец. А пятерки-то она считала нужным получать по всем предметам. Вот тут и начнется. Но до этого еще далеко, и мы не будем забегать вперед, а двинемся вместе с Осинкиной и всей ее компанией дальше по Алтаю.
Глава 9
Спасение на водах
Глава Чемальской управы двухметровый Мозгалев возвышался над Женей, как глыба, хотя и она была не маленького росточка.
– Я приходила к вам два часа назад, в ваши приемные часы. А секретарь сказала мне, что вы отправились на рыбную ловлю, – сурово говорила Женя. – Это правда?
…Будем смотреть фактам в глаза – главу Чемала давно никто не песочил. Он жил себе и не тужил, и абсолютно отвык от любых неудобных вопросов типа: «А куда делись бюджетные деньги, выделенные на социальные нужды?». Или еще более конкретно: «А почему у вас в кабинете такая роскошная, чуть ли не антикварная мебель, когда республика живет на дотации, и денег не хватает на ее детей?..»
Нравы на Алтае, очень удаленном от столицы и граничащем с Монголией и с Китаем, вообще были патриархальные. Руководители республики – и те, кто были над ними, видимо, тоже, – давно приняли как должное тот факт, что любое, даже самое малое начальство в этом красивейшем уголке России идет во власть с одной-единственной целью – обогатиться, насколько удастся за один выборный срок (на второй срок люди все-таки выбирали их редко).
Поэтому глаза алтайских больших и самых малых начальников смотрели на изредка появлявшегося перед ними просителя с поразительным выражением, редко встречающимся на огромных пространствах нашей родины в таком чистом виде, безо всякой маскировки. Попробуем передать это выражение таким примерно беззвучным монологом – хотя и сознаем, что он все равно будет слабее того, что читается в этих ясных глазах:
«Позвольте – зачем вы тут передо мной появились? Разве так трудно понять, что вы мне мешаете? Это не такое простое дело – превращать деньги, предназначенные всем, в личные накопления – мои и моей семьи. Дело в том, что республика – дотационная, денег дают мало, на всех все равно не хватит. Поэтому я принял единственно верное решение – покрыть нужды хотя бы одной семьи – моей. Этих нужд немало. Сыну – шестнадцатый год, дочери-студентке – девятнадцать. Жена моя тоже еще достаточно молода и привлекательна, у нее есть свои потребности… Я один должен решить все эти непростые семейные проблемы.
Поэтому прошу вас вежливо – не отсвечивайте тут. Покиньте, пожалуйста, мой кабинет – и как можно скорее!»
Женя, хоть и была весьма юной, не имеющей большого жизненного опыта особой, тем не менее прочитала, представьте себе, в довольно красивых глазах Мозгалева значительную часть этого, именно к ней на этот раз обращенного беззвучного монолога. Но он ее ни капельки не смутил.
Дело в том, что тетка Феди Репина, к которой явились они рано поутру всей компанией – Леша, Саня, Женя, Мячик и московская сторожевая Тося – забирать ее племянника (чтобы везти его к адвокату – как одного из двух свидетелей алиби Олега Сумарокова), без чая с пирогами их, естественно, не отпустила. А за чаем быстро стало ясно, что выезжать надо не сегодня, а завтра:
– Поспать-то ведь надо вам после такой дороги? – резонно сказала Федина тетка.
