Мариэтта Чудакова - Дела и ужасы Жени Осинкиной
Полкруга чайной колбасы исчезли в огромной пасти. Тося завиляла хвостом, стремясь сказать, что она — не жадная, благодарна и за это, верит, что и дальше такие порядочные люди не оставят ее своими милостями.
— Ну, прыгай! — скомандовала Женя.
И Тося послушно, будто сто раз выполняла эту команду, прыгнула в машину и завозилась всем своим могучим, тяжелым телом, устраиваясь поудобней на полу и преданно поглядывая заодно и в глаза Мячику, в молчаливом восторге вцепившемуся в ее огромные мягкие уши. Как догадался сообразительный читатель, прежде всего она с быстротой молнии вылизала ему все лицо языком, мелькнувшим из пасти, как большая лиловая тряпка, на что Мячик отреагировал гораздо более спокойно, чем Женя. На собачьей физиономии было написано, что попала она именно туда, куда и рассчитывала.
Женя, приговаривая что-то на понятном им с Тосей языке, продолжала выдирать из ее шерсти репьи и мусор. А Леша с Саней вполголоса переговаривались.
— Какая же сволочь такую собаку в лесу бросила? — вопрошал Саня.
— Да, может, несчастье какое было. Хозяина, может, и в живых нет.
— Ну да! А чего ж ошейника нет? Постороннему она снять бы не дала.
— А как к нашей-то кинулась?..
— А чего ж? Собака человека всегда чувствует.
* * *Ночь наступала долго и наступила по-настоящему только после полуночи.
Дорога была пуста, и фары бесшумно мчавшейся «Волги» напрасно шарили по ней, надеясь выловить кого-нибудь из тьмы. Мячик сладко спал в уже обжитом им левом заднем углу машины, утвердив босые ноги на шерстяной и теплой Тосиной спине. А Женя не спала. Сильно высунувшись в открытое окно, она вглядывалась в черное небо, раскинувшееся над неведомой ей алтайской землей, — они въехали уже на равнины Алтайского края.
Ах, как жалко ей было, что никто из ее московских друзей не видит этого неба! Как отличалось оно от ночного неба над Москвой, всегда озаренного розоватым немеркнущим полусветом бессонного мегаполиса. Звезды разбросаны по небу ее родного города крохотными светящимися точками. И только луна, особенно в полнолуние, сияет торжественно и кругло — сначала повиснув над крышами, а затем подымаясь все выше и выше.
Здесь небо было совсем другое. Прежде всего — просто усеяно звездами: их раз в двадцать больше, чем над Москвой. Но главное — она наконец-то увидела Млечный Путь!..
Машина затормозила, и, как только встали, Женя поскорей открыла дверцу, выскочила и задрала голову.
Над нею протянулся через весь небосвод величественный Млечный Путь — широкой светлой дорогой, как будто все небо и правда забрызгали молоком, где покрупнее капли, а где помельче. Она вертела головой во все стороны — везде, куда ни глянь, горели, как свечи, звезды. Каждая была в два-три раза крупнее «московских», а многие просто сияли, как крохотные луны. А некоторые — падали, быстро прочерчивая по черному небу короткий светящийся путь.
— Ну как, в машину? — спросил Леша, разогнувшись от капота.
— Можно, я в лесок на минутку?
— Только с Тосей — одна не ходи!
Ну как, скажите на милость, Тося могла понять, что говорят о ней? Пусть кто-нибудь умный объяснит нам это! Ведь имя свое она получила всего несколько часов назад! А тут, услышав разговор, подняла огромную башку, насторожилась — р-раз! — ловким движением выскользнула из-под ног Мячика и оказалась уже у Жениных, усиленно виляя хвостом.
Женя, хоть и не совсем поняла, зачем ей Тося, спорить со старшими по такому поводу не стала:
— Ну пошли!
И они углубились в чащу.
…Уже позже, обдумывая случившееся — или, точнее, то, что могло бы случиться, — Женя поняла, что она, задумавшись, прошла от дороги метров 40–50, что было совершенно излишним. Ну ушла бы на два метра в тень, зашла на минутку за кустик — и обратно. Так нет, шла зачем-то в эту темень дальше и дальше, пока наконец не догадалась остановиться. Тося, совершенно не видная во тьме, все время дышала где-то рядом.
Когда они двинулись обратно (Женя, обученная отцом, умела не сбиваться с направления и выходить из незнакомого леса в том же месте, откуда в него вошла), она почувствовала, как что-то мгновенно изменилось.
В темноте кто-то издалека двигался прямо на нее, молча, слепя фонариком. Только слышно было, как трещит валежник под быстрым тяжелым шагом. Фонарик стремительно надвигался, оставалось метров пять, не больше, когда Женя почувствовала вдруг настоящий смертельный страх и закричала что было силы. И тут же ее крик был заглушен громовым лаем Тоси, от которого у любого человека закладывало уши. Тося кинулась прямо на плечи человека с фонариком, и фонарик, описав дугу, упал в кусты. В темноте раздалась ругань, треск веток.
— Тося, назад! — крикнула Женя, испугавшись, что псина порвет человека.
Но уже было ясно, что Тося, скорей всего, спасла ей жизнь.
В темноте никто не мог бы разобрать, что она — щенок. Ее оскаленной морды с огромными клыками, засверкавшими в ночном лесу под светом фонарика, мог испугаться любой. А оружие неведомые ночные люди, если и имели, почему-то в ход не пустили.
Так или иначе, получалось, что дело, начавшееся еще в Москве необъяснимой историей с оброненной злоумышленниками Жениной фотографией, продолжавшееся наездами черного джипа на Урале (где водители «Волги» сумели увернуться от него) и проявлявшее себя еще несколько раз, принимало все более и более дурной оборот.
Саня и Леша, во всяком случае, были кругом правы, когда не пустили ее ночью в лес без Тоси.
Они уже бежали на крик и лай. Все произошло в течение двух минут.
…Теперь они внимательно изучали — при свете полной луны — следы колес на полузаросшей проселочной дороге, отходившей от трассы и углублявшейся в лес.
— «Тойота-Лексус», та самая, — мрачно сказал Саня.
— Она. Только что отъехала, — добавил Леша.
Они подобрали фонарик и двинулись к «Волге». Молча, без обсуждений они решили не гнаться за зловещим джипом, имея за спиною двух детей.
Глава 44. В Мексике
В это самое время, сидя на семинаре в просторном зале, обдуваемом прекрасным кондиционером (если не глядеть в окно, можно вообще забыть о сжигающем зное, ожидающем тебя на улице), Александр Осинкин, ученый с мировым именем (не прибавлявшим, правда, ему в его отечестве денег к зарплате), тихо сходил с ума от мыслей о дочери.
Временами ему удавалось успокоиться, и тогда он думал, как, вернувшись, расскажет жене про Дорогу Смерти, а дочери — поостережется. Слишком ужасной была бы для ее чувствительной души история о том, как древние инки вырывали сердце из груди еще живых девушек. Это происходило на верхней площадке высоких пирамид. И несчастных вели по сотне ступеней к их страшной смерти…
Александра Павловича поместили, как и всех других участников международного семинара, в Кокойоке — в полутора часах от Мехико (самого населенного, кажется, города планеты). Это была так называемая хасиенда — бывшее чье-то роскошное имение, сейчас принадлежащее университету. Удобные двухкомнатные номера с хорошим столом для работы — не крохотный журнальный столик, как в некоторых даже очень дорогих отелях. В обширном дворе — всего лишь пять (!) бассейнов с ярко-голубой водой. По утрам он плавал в каждом из них поочередно. Пальмы, арки, дающие тень, прекрасные лужайки, розовые цветы всех мыслимых видов… А когда выходишь за ворота — третий мир как он есть: грязно-белая дохлая собака лежит на припеке в пяти метрах от ворот уже третий день, никто и не думает ее убрать. Бурная стирка в корытах по дворам, убогое белье, развешанное на кольях…
Вообще везде в небольших мексиканских городах, по которым их провозили по пути к памятникам угасших цивилизаций, — мусор, грязь на улицах, как во всех почти российских городках и поселках. Чего не встретишь никогда в самом маленьком городке любой европейской страны. Дурное обслуживание, бестолковщина… И Осинкина время от времени пробирала настоящая дрожь — неужели это и есть будущее его страны, России? И не выбиться нам из границ третьего мира?..
Около пирамид продавали с рук, прямо совали туристам поразительной красоты поделки, имитировавшие находки эпохи инков и ацтеков, — фигурки с полудрагоценными камнями, голубыми и терракотовыми, вставленными на место глаз и рта. Он представлял, как обрадуется этим фигуркам дочка. Стоимость каждой поделки равна стоимости одной хлебной лепешки. И сразу цена ручного труда местных смуглых умельцев с блестящими черными волосами, просительно заглядывавших в глаза иностранцев, умоляя купить их изделия, становилась ясна. А с ней — и уровень нищеты.
И Александру Осинкину было стыдно покупать эти вещи у людей, труд которых ничего не стоит.
Беспокойство о дочери непрерывно сверлило его мозг. Он не мог вспомнить, когда еще за тринадцать лет ее жизни так сильно о ней волновался. Но, правда, до сих пор еще и не случалось такого, чтоб его девочка без отца и матери, с незнакомыми людьми, мчалась Бог знает куда на машине по Сибири…
