Владимир Казаков - Голубые капитаны
— Накурили, черти! Тумана напустили, как парторг в своей речи!
Или:
— Продрали тебя, инженер, аж мне жарко. Не вешай носа! Кто-то что-то, а ветер уносит…
После перерыва собрание сразу «повысило голос». Стучал ладонью по козырьку трибуны начальник мастерских, доказывая, что в Аэрофлоте имеется устав, посерьезнее военного, утверждающий единоначалие в самом крепком смысле слова. Поздно воспитывать усатых младенцев, им нужно жать карман, а не гладить по лысым макушкам. Маленькую бы безработицу устроить, вот тогда бы отсеялся мусор.
Отвечающего на его выступление седоватого техника Иванова пришлось лишить слова. Он немного заикался, в запале не смог четко выразиться и ткнул в сторону оппонента кукиш, присовокупив к нему непечатное словцо.
Первый раз за несколько лет выступил и раскритикованый Аракеляном инженер эскадрильи. Он говорил не торопясь, интересно, логично доказывая, почему работу парткома нужно считать удовлетворительной, и не больше. Ему продлили регламент, и он заставил не раз покраснеть Аракеляна, поерзать на стуле Терепченко, вызвал много реплик с мест и под громкие аплодисменты удалился чинно, плюхнулся в свое кресло, обтирая носовым платком полное, довольное лицо.
Речь инженера угомонила горячие головы, и прения вошли в спокойное русло. Меньше стало голословных обвинений, обнажались скрытые пружины, сбивающие ритм работы отряда.
И почти все в выступлениях осуждали методы руководства администрации.
— Кто тут отчитывается, партком или штаб? — повернулся Терепченко к Аракеляну. — Вам не кажется, что обсуждают действия командира? Примите меры.
— А вы уверены в безгрешности коммунистов штаба? Или вы сам не член парткома?
Терепченко пожевал нижнюю губу и отвернулся.
Два часа люди высказывали наболевшее, признали работу парткома удовлетворительной и без перерыва приступили к выдвижению кандидатур в новый состав.
Зачитали фамилию Терепченко.
В зале тихо.
— Есть отводы?
Привстал и снова сел Романовский. Несколько голов повернулось в его сторону, посмотрели и отвели глаза.
…Романовский вспомнил, как юношей в белорусском лесу полз навстречу пуле немецкого снайпера, зная, что его желтый кожух на снегу — отличная мишень. Знал, что каждую секунду может быть убит, и все-таки полз, полз, чтобы, выстрелив, враг обнаружил себя… А тут ведь не враг — сидящий в президиуме Терепченко — просто недалекий человек, карьерист делового типа. И не убьют тебя, если встанешь и скажешь правду, всенародно скажешь то, о чем давно и с болью думаешь. Почему же так трудно подняться? Не потому ли, что боишься, как бы твои слова не посчитали личной местью? Почему, безмолвно потупясь, сидят рядом обстрелянные фронтовики, не раз убегавшие недолеченными из госпиталей снова туда, где шел бой? Неужели за Родину в общем смысле легче драться, чем за себя, за небольшую группу товарищей? Что за чертовщина, когда и где ослабели наши души, не тогда ли, когда распались отряды, роты, полки, и емким словом «коллектив» начали, как щитом, прикрываться терепченки? В опасные для Родины дни рисковали жизнью, а теперь не имеем сил рискнуть карьерой! Да и кто он, пришедший не «снизу», не «сверху», а «сбоку»? Бог, царь? Нет, у него не трон, а всего лишь мягкое кресло в отдельном кабинете. Развенчали бога, сместили царя, а что-то гниловатое, верноподданническое осталось, затаилось внутри, еще не выветрилось шквалами бурных освежающих событий, капелька осталась, она не так тяжела, чтобы поставить на колени, но еще довольно весома, чтобы не дать встать и бросить резкое правдивое слово. Вставай! Вставай же, Романовский! Выполни долг коммуниста. Те, слева и справа, уже не встанут, у них не капелька — гиря. Те, которые поднялись, — уже сказали свое слово в прениях. Теперь ты должен встать, поддержать атаку на равнодушие, беспринципность, карьеризм. Снайпера нет, тебя не убьют, ты сейчас же встанешь, чтобы не только рассказывать юношам о былом, о великом — прошедшем, а словом и делом показать молодым, что парт билету всегда подвластна Совесть!
— Прошу слова!..
Романовский рассказал об истории с Пробкиным, о себе и своих отношениях с командиром отряда, поведал о том, как Терепченко подслушивал по селектору беседу генерала с командирами подразделений, и предложил Короту подтвердить.
— Все правильно. Селектор включил я, когда в комнате еще никого не было, — сказал Корот тихо, но твердо. — Об этом знает и оператор контрольного пункта.
Романовский привел примеры, как Терепченко «приручал» местком, доказал промахи командира в руководстве, осудил барство в обращении с подчиненными.
Представитель райкома очень внимательно слушал Романовского, а когда тот кончил, спросил:
— Вы хорошо подумали, прежде чем говорить?
— Я использую право агитации до голосования.
— А понимаете, что, если ваш командир не войдет в партком такой большой организации, он морально не сможет руководить отрядом?
— Морально? Боюсь, он забыл смысл этого слова.
После речи Романовского в зале висела тишина. Представитель райкома пожал плечами. А под сводом зала затрясся возбужденный тенорок заместителя командира отряда, суетливого, в кителе с ватными плечами. Фамилии его почти ни кто не знал — называли просто «зам».
— Личная месть! Не партийно! — Он вскочил, китель перекосился в плечах. — Необоснованный выпад! В чужом глазу видна соринка, в своем неразличимо и бревно!
— Пусть решают коммунисты! — нервничая, ответил Романовский и сел.
— Дайте мне сказать!
Приглашенный жестом председателя зам вышел на трибуну.
Терепченко не смотрел на людей. Он уставился на крошечную букашку, ползущую по скользкому боку графина, и думал: сорвется или нет? Если сорвется, он поднимет ее опять. Хотя вряд ли удастся поднять отяжелевшими руками…
Зам говорит длинно и монотонно. А букашка лезет к пробке! Наверное, на ее лапках присоски. Никогда не думал, что у зама такой нудный голос… Но это уже говорит не он! Кто?.. Кажется, инструктор райкома партии. А сейчас?
— Вы помните ледяную стужу прошедшей зимы? Я по приказу коммуниста Терепченко выгнал своих пилотов на аэродром копать в мерзлой земле ямы для креплений самолетов. А ведь люди были в ботиночках и форменных пальто! И хотя вовремя вмешался председатель месткома, восемь человек вышли из строя, взяли больничные листы. Восемь пилотов! А кому летать? И вы думаете, командир понял свою ошибку? Нет! Он кричал на больных и на врача: «Симулянты! Уволю!»
«Да ведь это Корот! — удивился Терепченко. — Мой выдвиженец Корот? Не может быть!»
— Ты бы эскаватор посадил в кабину! — крикнули Короту из зала. — Сам-то сделал вывод?
— Стараюсь, а что из этого выйдет, не знаю.
«Знаешь, все знаешь! Ничего хорошего для тебя не выйдет. Козыри не те выбрал, Корот. А букашка ползет. Она уже на пробке графина… Стой! Зачем?» — чуть не крикнул Терепченко вслух, когда чья-то рука выдернула пробку и наклонила к стакану графин. Забулькала вода, и освеженный голос председателя собрания начал считать:
— За — сто шестьдесят! Кто против? Раз, два… Против шестьдесят восемь. Воздержавшихся?.. Двадцать четыре! Итак, по большинству голосов коммунист Терепченко проходит в список для тайного голосования.
Терепченко поднял голову и встал, когда выбрали счетную комиссию и объявили перерыв. На этот раз он ушел в свой кабинет, снял телефонную трубку прямой связи с Приволжским управлением ГВФ. Пока соединяли, он сидел, барабаня пальцами по краю стола. Встрепенулся, когда в трубке послышался голос начальника управления, старого друга, помогшего когда-то выбраться из «медвежьего угла».
— Вася?.. Угадал. Да, я тебя беспокою… Здравствуй!.. Как сажа бела… Нет, дома все в порядке. А у тебя?.. Привет Елене Ивановне и Оленьке… Извини, я по делу. Парторг собирает против меня кворум. Копает!.. Да нет, не чувствую, а уже слышал прямые и безответственные выступления… Суть вот в чем… — И Терепченко торопливо рассказал о ситуации, сложившейся на собрании. — Из твоего политотдела здесь человек сидит, словно в рот воды набрал, ты сказал бы ему пару слов, пусть кой-кому мозги вправит!.. Какой план?.. А-а, выполняем по всем показателям — готовь благодарность, и знамя, наверное, у казанцев отберем!.. Что?… Нет, не читал… Лучше поздно, чем никогда… Так позвать твоего политика? Дай ему инструктаж… После трудно будет исправить!.. Прочитаю, прочитаю. Ты… Алло! Алло! — Терепченко тихо положил трубку на рычаг. — Ишь ты, не стал разговаривать…
Он сжал ладонями щеки, постоял, глядя в потолок, потом резко нагнулся к низенькой этажерке, где лежали в беспорядке журналы «Гражданская авиация», и, выбрасывая их на пол, нашел мартовский номер. Чуть не отрывая листы, дошел до статьи «Размышление у окошечка диспетчера» и, пробежав ее глазами, начал внимательно читать абзац: «Да, местничество многолико! Пилоты, к примеру, с опаской летают в Саратов. Как пишут в редакцию командиры кораблей Черсков и Подсевакин, прибывшие туда из Куйбышева самолеты под разными предлогами задерживаются, чтобы воспользоваться их загрузкой. Так руководитель подразделения товарищ Терепченко, несмотря ни на что, выколачивает «свои» тонно-километры. А то, что своими действиями он обрекает самолеты соседнего, сиречь «чужого», подразделения на не производительные простои и тем самым наносит ущерб государству, его, Терепченко, мало трогает. Были бы в ажуре «свои показатели»!
