Анжелина Мелкумова - Тайна графа Эдельмута
— Ха-ха… Затем, что Шлавино своим колдовским наследством сослужит мне хорошую службу. Конфеты! — Эдельмут ласково погладил мешок. — И соглашательный порошок. Я сделаю с ними такое!.. Одна конфета — и нежелательное лицо стирается со сцены. Щепотка соглашательного порошка — и твой недруг уже с тобой заодно. Увидишь, через пару лет я стану самым влиятельным вельможей во всем королевстве. Но где порошок? Скажешь ты наконец?
Управляющий угрюмо молчал.
— Бартоломеус?..
Не поднимая глаз, тот со вздохом покачал головой:
— Ваше сиятельство, клянусь, я не знаю.
Были перебраны все склянки и горшки на полках.
Все свертки и связки трав подняты и заброшены обратно.
Перерыто тряпье в старой корзине.
Снят факел со стены и обшарен каждый уголок.
— Дьявол! — сердился граф, опускаясь в своем рвении на колени. — Куда Шлавино мог его запрятать? Вышел он весь у него, что ли?
Но нет. В маленькой каменной нише под скамьей стоял горшочек, из которого граф вытряхнул синий мешочек. «Pulver magicus», гласила надпись на розовом шнурке.
Торжествующая улыбка озарила лицо графа. Он?!
Ну, конечно же, он!
— …Итак, запоминай: завтра утром ты спустишься в кухню, самолично заберешь завтрак для принцессы Розалии, поднимешься к ее высочеству… Да, но прежде чем зайти, подсыплешь в вино принцессы щепоть этого порошка.
— О-о, нет… — отступил Бартоломеус.
— Ты боишься? Не бойся, об этом будем знать только я и ты. Слово рыцаря!
— Дело не в этом. Ваше сиятельство понимает, я… не могу этого сделать, увольте.
— Ты отказываешься выполнять мой приказ? — Эдельмут нахмурился. — Десять лет вольной жизни сделали тебя своенравным, Бартоломеус. Хороший слуга не говорит «нет». Ты сделаешь то, что я тебе сказал.
— Нет, — решительно мотнул тот головой.
— Ты сделаешь это. — Граф улыбнулся. — Ты сделаешь это, иначе с сегодняшнего дня больше у меня не служишь. Ну так?..
Молчание было совсем коротким.
— Если вашему сиятельству угодно, — склонил голову Бартоломеус, — я покину замок сегодня же.
Улыбка на устах графа стала еще ироничнее.
— Покинешь замок? О нет! Я об этом не говорил. Ты покинешь замок только по моему разрешению и только в кандалах. Я отправлю тебя в Альтбург, Бартоломеус. И знаешь ли, зачем? Народ все еще жаждет расправы над Безголовым, «умертвившим» мою дочь. Что ж, я предоставлю ему такое удовольствие.
Румянец на щеках Бартоломеуса сменился бледностью.
— Ваше сиятельство не может заявить такое. Есть свидетели…
— Свидетели? — Граф засмеялся. — Ах, ты имеешь в виду, вероятно, Пауля и Марион. Об этих сопляках нечего и говорить. От них легко избавиться — не останется и мокрого места. Или ты говоришь о принцессе? Тут тоже не беспокойся: я сам подсыплю ей соглашательный порошок, и она будет плясать под мою дудку. Представь себе только, что она сделает: на своем дне рождения в Альтбурге она торжественно объявит не только о моем возвращении, но и о нашей с ней помолвке. Ха-ха! Как тебе это нравится? И — чего тянуть? — свадьбу надо будет отпраздновать еще до наступления поста. Не то старуха отдаст Богу душу еще до венчания.
Не спуская напряженного взгляда с Бартоломеуса, граф хохотнул.
— Ну? Что ты обо всем об этом думаешь, «убийца моей дочери»?
— У вашего сиятельства неплохое воображение. Но не надо забывать, что лучшее опровержение вашим словам — ваша же собственная дочь, живая и невредимая.
Казалось бы, последние слова должны были графа обескуражить. Но нет, Эдельмут только улыбнулся:
— Моя дочь? Какая дочь? Ах, эта оборванка, которую ты привез из сиротского приюта? О, нет, я не чувствую в ней родной крови. Нет-нет, бесспорно, это ребенок какой-нибудь грязной нищей, оставившей своего выродка на пороге монастыря. В ней нет ни капли графского достоинства. Она, например, не брезгует сидеть за одним столом с этими сопливыми слугами — Марион и Паулем. Ха! С ней легко будет управиться, я не буду даже тратить на нее соглашательный порошок: девочке выколют глаза, вырвут язык… Хотя постой.
Граф подошел к мешочку с конфетами, лежавшему на столе.
— Мне не терпится испробовать одну из волшебных конфет. Скажем, вот эту — черную, с красными крапинками…
Шумное дыхание за спиной заставило его обернуться.
Глаза Бартоломеуса из голубых сделались черными.
— Ваше сиятельство… тронулись разумом?! — Рука управляющего недвусмысленно опустилась на рукоять меча.
Тихий квохчущий звук прорезал застоявшийся воздух подземелья: сжав губы, граф трясся в беззвучном смехе.
— Я таки напугал тебя. Ха-ха-ха… Но смотри, Бартоломеус, смотри. Шутка шуткой, а как бы сказанное не обернулось сделанным. Не искушай моего терпения. Подумай о моей просьбе… до завтра.
Пылали во тьме факелы. Плясали по стенам причудливые тени, заставляя сверкать красным глаза у крысиного чучела. Между графом Эдельмутом и его слугой пролегла будто чудовищная пропасть. С улыбкой пройдя еще круг по лаборатории, граф вдруг остановился.
— Ну, закончим теперь с гомункулюсом. — Он махнул в сторону маленькой дверки в углу. — Открой, но колбу сам не разбивай. Это сделаю я.
Зазвенела тяжелая связка. Сосредоточенно хмурясь, Бартоломеус медленно подбирал ключ. Не тот. Не тот. И снова не тот…
Еще раз пройдясь взад и вперед, граф взял со стола мешочек синего шелка. С наслаждением взвесил в руке. Сунул за пазуху.
А это что? Красивый графин — не из венецианского ли стекла? На фоне золотисто-желтого вина — сняв крышку, граф принюхался… отличный запах местного белого вина! — сложный узор. Не ящерица ли, геральдический знак самозванца-Шлавино?
Венецианское, точно венецианское.
О, да это дорогое стекло! Граф усмехнулся: еще одно наследство от Шлавино. И наполнил себе бокал до краев.
— Ну, скоро ты, Бартоломеус?
Дверка наконец отворилась. Сунув за пазуху связку ключей, Бартоломеус толкнул дверь.
Именно громкий визг отворявшейся двери и заглушил звук разбившегося бокала.
Войдя, Бартоломеус посветил факелом. Маленькая комнатка с низким потолком внушала почти священный ужас. Здесь, в темноте, в тесных склянках плавали человеческие жизни.
Одна душа… вторая… третья… Холодок пробежал по спине Бартоломеуса, когда глаза его встретились с глазами Шлавино. Гомункулюс смотрел задумчиво и испытующе.
— Святый Боже, — невольно прошептал он и, перекрестившись, отступил в угол.
От того, что он увидел дальше, кровь застыла в его жилах. Под самой колбой колдуна из темноты светились глаза.
Паука.
Огромного, ростом с теленка.
Мохнатые толстые лапы шевелились во тьме, в двух футах от бедра Бартоломеуса.
* * *О том, как проползло чудовище через потайной ход в лабораторию, он узнал многим позже. Тогда же, в тихом ужасе уставившись на скопление мохнатых лап, копошившихся в углу, он сделал первое, что пришло в голову: ткнул в чудовище горящим факелом.
Сссс-шшш!.. — зашипело из угла. Запахло паленой шерстью. Паук дернулся, взметнулись над головой две пары паучьих лап.
Не дожидаясь, что будет дальше, Бартоломеус в два прыжка выскочил из комнаты.
Ключ еще торчал в замке.
Захлопнув дверь и навалившись на нее плечом, он пытался задвинуть засов…
Но не успел. Громко треснув, дверь ударила Бартоломеуса в лицо. В щель между дверью и косяком просунулась паучья лапа.
Вторая…
Третья…
Чтобы вытащить меч, ему пришлось отпустить дверь.
И весь паук тут же вывалился наружу.
Некоторое время он стоял на длинных ногах, покачиваясь — как будто в сомнении.
Сжав в одной руке меч, в другой факел, Бартоломеус ждал. Именно в эти, ощущавшиеся долгими, мгновения, он сделал еще одно открытие, не придавшее ему ни мужества, ни радости: графа Эдельмута в камере не было.
Ушел?.. Спрятался на лестнице за дверью?..
Размышлять на эту тему было некогда. Вдоволь покачавшись на стройных ножках, паук — тяп-тяп, тяп-тяп — решительно затяпал в его сторону.
Крупные капли пота выступили на лице Бартоломеуса, в ушах громко застучало. Уперевшись ногами в пол, он выставил вперед меч.
Но паук, не глядя, прошел мимо.
Он остановился рядом с жаровней. Остановился и уставился на пол. Туда, где меж осколков разбитого бокала неподвижно замерла зеленая ящерица.
Покачиваясь на длинных лапах, паук заинтересованно смотрел на ящерицу. Но вот — тяп-тяп… — передвинулся. И ящерица, словно очнувшись — цык-цык-цык-цык-цык… — дала отчаянного стрекача.
Погоня, развернувшаяся на глазах Бартоломеуса, напоминала деревенскую игру с кожаным мячом.
Тяп-тяп…
Цык-цык-цык-цык…
Тяп-тяп-тяп…
Цык-цык-цык-цык-цык…
Позабыв про Бартоломеуса, два чуда природы гоняли по лаборатории. Впоследствии он часто оправдывался перед самим собой, что не сразу понял, в чем дело. Что в смятенных чувствах не сразу связал осколки венецианского стекла на полу с графином вина, в котором Шлавино две недели назад растворил одну из своих конфет. «…Смеха ради я бросил в вино конфету, превращающую в ящерицу. Кто выпьет, удостоится чести стать моим геральдическим украшением. Ха-ха…»
